Папа много курил и больше обычного молчал.
— Пошли лучше гонки посмотрим, — вдруг бросив сигаретку в пруд, предложил он.
Гонки по вертикальной стене на мотоциклах были их с Ниной любимым аттракционом. В углу парка недалеко от летнего кафе стояла огромная бочка метров шесть в высоту. На самом верху было несколько ярусов для зрителей, а сама бочка была полой с продольными разноцветными линиями, словно эти отметины показывали, сколько туда было чего-то уже налито, ну или можно было еще налить. Около бочки висела большая афиша: «Гонки на мотоциклах по вертикальной стене! Бесстрашный Платон Ковбаса!»
Бесстрашный Платон был папиным приятелем, которого папа очень уважал. Приятельствовали они пока недолго, но крепко, — познакомились на вечере стихов молодых поэтов в Политехническом несколько лет назад. Сидели рядом, хлопали, шевелили губами, повторяя стихи наизусть за поэтами, потом в антракте вышли вместе перекурить, а после вечера еще долго обсуждали услышанное. Папа рассказал Нине, что Платон сбежал на фронт совсем мальчишкой, прошел за войну все европейские столицы и вернулся орденоносным капитаном мотострелковых войск на ленд-лизовском «Харлее». После войны много ездил по стране, вернулся в Москву, мечтал, чтобы работа была связана с мотоциклами, и в конце концов добился, чтобы ему разрешили установить эту огромную бочку в парке.
Народа на Платоновых выступлениях было всегда много. Номер был почти цирковой, сложный и довольно опасный. Сначала он выходил на арену и говорил довольно тихим, совершенно не сценическим голосом:
— Здравствуйте. Сейчас я покажу вам ряд высших достижений в фигурно-акробатической езде на мотоцикле по вертикальной стене. Пожалуйста, не перегибайтесь через барьер и не опирайтесь на трос, так будет безопаснее.
Потом смотрел на всех своим внимательным взглядом, мол, вы поняли, что я сказал, седлал мотоцикл и, разогнавшись, заезжал на стенки бочки, какое-то время газовал и фырчал мотором, нагоняя страх на нервных дамочек и разогревая подвыпивших мужичков. Потом разгонялся сильнее и въезжал на стенку, по которой наворачивал круги с такой скоростью, что зрители чувствовали себя в эпицентре тайфуна, только шляпы успевали ловить. Самым опасным трюком был тот, когда он, разогнавшись как следует по вертикали, вдруг вставал во весь рост и снова садился, но уже свесив обе ноги вниз, и так и оставался сидеть, как на табуретке, пока мотоцикл покорно ездил по стенке, чуть замедляя скорость.
Нина залезла папе на руки, чтоб лучше видеть сверху, как Платон будет всем улыбаться. Платон с помощниками копошились на дне бочки в своих мотоциклах. Три машины уже стояли на парах. Вдруг открылась маленькая дверца, и появилась Тамара, Платонова подруга. Тонкая и изящная, как статуэтка, в черном кожаном костюме, подчеркивающем это изящество, в красных сапожках и красных крагах, Тамара была до невозможности хороша! Мужчины по ней сохли, но близко никто подойти не мог — Платон не давал ей одной и шагу ступить. Хотя дело, видимо, было не только в бесстрашном Платоне. Мужчины, видимо, опасались сочетания в Тамаре несочетаемых качеств, а проще говоря, побаивались ее.
Сначала выступал Платон, гоняя мотоцикл по стене. Он то держался за руль, то отпускал, то сидя, то торжественно вставая, спускаясь к земле и снова возносясь почти к верхнему краю бочки. Ему хлопали, конечно, но как принимали Тамару, не снилось никому! Она встала в середине арены, подняла голову вверх, внимательно посмотрела каждому в глаза, словно прощаясь перед смертельно опасным заданием родины, изящно подняла ножку в красном сапожке, оседлала рычащий мотоцикл и с места эффектно взвилась вверх. Она гонялась в бензиновом облаке, как ведьма на помеле, выкрикивая что-то громкое и победоносное. Вдруг резко вырвала из-за пазухи красный платок и стала махать им как флагом, а потом и вовсе бросила себе на лицо, продолжая мчаться по стене с закрытыми глазами. Ах, как это было красиво! Как Нине понравилась эта маленькая гонщица, которая без усилий управляла фырчащим железом! Да еще с закрытыми глазами и красным платком на лице! Черный дым из бочки поднимался к небу, пахло гарью и копотью, мотор клокотал как резаный, Тамара орала, зрители хлопали, но Нине было как никогда спокойно рядом с папой посреди всего этого шумного хаоса. Намного спокойнее, чем дома. Нина посмотрела на папу, крепко обняла его за шею и прошептала:
— Папка…
— Что, малыш? — спросил он, немного отстранив ее и посмотрев дочке в глаза.
— Люблю тебя. Может, ты помиришься с мамой? Без тебя дома так одиноко…
— Не знаю, малыш, это зависит от мамы. А Игорьсергеич тебя не обижает? Как у вас отношения? — спросил папа, стараясь перекричать шум мотора.
— А я его редко вижу, он все время на работе. Мне особо не мешает. А ты ко мне точно не вернешься? И никогда уже не будешь сидеть со мной перед сном? И не будешь прогонять писающих дядек от моего окна?
Нина вцепилась в папу как дикий зверек, неловко, неудобно, совсем не по-человечьи, но крепко, не отдерешь. Неожиданно проснувшиеся дикие инстинкты потребовали срочной защиты, сиюминутной, безотлагательной, так необходимой для ее дальнейшего выживания. Она обхватила отца руками и ногами, сильно-сильно прижалась и уткнулась носом в родное, чуть пахнущее сигаретами ухо.
— Папка, мне так тебя не хватает. Очень-очень, — произнесла она, вдруг часто заморгала, глаза наполнились мокростью, и через минуту она безудержно и горько плакала, на этот раз беззвучно и обреченно.
Вечером Володя привел уже развеселившуюся и успокоившуюся дочку домой, в пустую квартиру. Мама Варя предупредила, что ее не будет, что они с Игорьсергеичем уйдут на чей-то важный юбилей, а ключи у Нинки есть.
Нина с папой замечательно нагулялись, наелись жестких шашлыков в маленьком парковом кафе, напились ситро, потом взяли по три шарика мороженого в красивых железных вазочках. С шашлыками выбора не было — только мясной, и то непонятно из какого мяса. Продавщица им шмякнула на тарелку по четыре маленьких и неровных обгорелых куска, присыпала сверху кольцами лука, чтобы закамуфлировать это убожество, выдала два куска белого хлеба и сказала напоследок:
— Горчица на столе! И не мусорьте мне тут!
Нина с папой переглянулись и дружно засмеялись, ища свободный столик с горчицей. Мясо было вполне съедобным — жестким, но съедобным и как-то очень быстро съеденным.
— А хочешь я научу тебя делать студенческое пирожное? — спросил папа Нинку и подмигнул.
— Как это? — удивилась Нина. Кроме хлеба и горчицы, на столе больше ничего не было.
Папа усмехнулся, взял кусок хлеба и густо намазал его горчицей и посолил. Потом нагорчичил и еще один.
— На, попробуй!
Нина взяла ломоть, покрутила его перед собой, внимательно рассмотрев, понюхала и положила на тарелку. Странное это было сочетание, хлеб с горчицей. Так-то она горчицу ела, конечно, но с сосисками, например, или с бабушкиным холодцом, а чтоб вот так отдельно, как еду, чтоб на хлеб намазывать, такого еще не приходилось.
— А почему пирожное? Она ж несладкая! Сейчас же во рту начнет жечь!
