— О чем приятном?
Она отвела взгляд, повернулась и принялась толкать тележку. Но та никак не сдвигалась с мета.
Тогда я приложил усилие, и мы двинулись дальше.
— Тебе разве не хочется иметь свободное время?
— Зачем?
— Ну поехать в город, посмотреть что там.
— Да что там смотреть — все одно и то же. Собери сегодня вещи, я завтра утром постираю.
— Почувствовать свободу, что ты можешь отправиться куда угодно и делать что угодно. Узнавать новое, творить любые шалости — все, что взбредет в голову. Понимаешь? Свобода.
— Для меня свобода — это никуда не ходить. Я делаю то, что у меня получается. Готовлю — всем нравится. Или вот так сходить до колонки — тоже хорошо. Мне приятно разговаривать с тобой. Ко мне так никто не относится, ты мягкий как вода. И твои волосы, посмотри какие мягкие!
Тянется рукой.
— Поэтому влился в нашу семью, будто всегда тут жил. Разделяешь с нами кров и еду. Ходишь в туалет, в который даже местные боятся заходить. Ты все принимаешь как есть и не жалуешься.
Затем быстро и взволнованно добавила:
— Но если тебе не хочется толкать тележку, ты только скажи. Я продолжу тянуть одна.
— Киа, мне нравится толкать тележку, — улыбаюсь.
Остаток пути мы провели в тишине, разрезаемой скрипом виляющих колес.
Меня все не покидала мысль: у демона ведь нет формы и никаких границ. Разве восемь жертв способны умерить его аппетит?
* * *
На ужин женщины приготовили рис и куриную подливку.
Стемнело. Вся семья сидела во дворе под светом лампы. Мужчины за столом, кушая из общего таза. Женщины в сторонке на земле, со своим тазом.
Комкаю рис пальцами, скатываю в шарик. Макаю в соус и кладу в рот.
Поглядываю на Киа, та смотрит и улыбается. Кладу в рот липкий рисовый шарик и облизываю пальцы. Она тихонько смеется.
Колдунья тычет на Киа пальцем, потом указывает на меня. Что-то произносит на своем диалекте. На французском она не разговаривает.
Африканцы хохочут.
Киа опустила взгляд и смущенно улыбается.
Утром я вышел из комнаты во дворик. На веревках сушится одежда и простыни. На земле трое детишек играют с сухими щепками.
Киа сидит у большого железного таза и стирает. Руки по локоть в белой пене. Тонкие ноги расставлены по бокам, и из-под короткого платья видны трусики. Белоснежные маленькие трусики. Киа не замечает меня. Бьет тряпкой по камню.
Разворачиваюсь, спешу укрыться в комнате.
Многое, что касается быта в африканской семье, я не понимал, да и насчет жизни в целом. Душа ржавела, требовала какого-то глубокого пересмотра. Меланхоличное настроение, когда хочется дождя, а им за окном даже не пахнет. И окна никакого нет, от чего становится еще безнадежнее.
В дверном проеме висит марля, медленно покачиваясь. Целый день я провожу в комнате, читая «Темные аллеи». Затем закрываю глаза и слушаю деревья. Падающие листья лип. Когда идешь по хрустящему ковру, распинывая и подкидывая в воздух.
Вошла Киа, ставит передо мной чашку чая. Села на спинку кресла с дряхлой обшивкой, а в подлокотнике кто-то пальцем расковырял дырку.
Сидит, покачивая гладкой ножкой, практически облокотившись на меня. Чего-то ждет. Сейчас на ней другое платье — янтарное с белыми аистами.
Оторвавшись от чтения, смотрю на гостью. Тянет руку вверх, как школьница за партой. Замечаю курчавую подмышку. Опускает ладонь на мою голову и поглаживает волосы.
По телу пробежала приятная волна.
— Такие прямые и мягкие, — говорит.
Настолько естественно себя ведет, будто никаких условностей не существует.
Осматриваю ее юные ноги, ничем не стесненную налитую грудь. Смотрю на летящих белых аистов. В штанах все пережало.
— Про что там? — спрашивает.
— Любовь.
— Ого! И она, любовь, прямо там, в словах?
— Скорее, где-то между, в их отсутствии.
— Не понимаю, зачем тогда все эти слова?
— Чтобы появились «между ними».
— То есть ты читаешь пустоту?
— Получается так.
— И зачем читать пустоту?
— Потому, что любовь никак иначе, кроме как через пустоту, не выражается.
Девушка чешет курчавый затылок.
— Как-то чересчур сложно. Я вот не умею читать, и что тогда, любовь что ли не для меня?
Поднимаю удивленный взгляд.
— Когда я стираю вещи, — заговорила она, водя пальцем по моему плечу, — сначала тщательно натираю мылом. Затем бью о камень, и летит пышная пена. И в этом не меньше любви, чем в книге.
Рисует пальцем невидимые звездочки.
— Поэтому любовь — это гораздо проще, когда не требуется быть умным и образованным. Настолько каждому доступное… ты просто трешь, и летит пена!
Она наклонилась, поцеловав меня в щеку.
И убежала также быстро и неожиданно, как появилась.
Смачиваю горло имбирным чаем.
Да, насколько же она настоящая! Чистая. Легкая. Будто жизнь — это кинотеатр с поп-корном.
Через столько лет поисков я насобирал знаний, научился учиться. Но как научиться разучиваться?
* * *
Мы набились в душную маршрутку, где нет свободного места, и ехали в центр по очень узкой и опасной дороге. Выезжая на встречную полосу, перегоняя грохочущие грузовики и проклятые мотоциклы, увиливая на обочину от встречных такси.
Киа сидит на коленях, в джинсах и белой футболке. Удерживаю ее за талию.
Зажатый вот так, в душной тарахтелке, сразу вспоминаю Конакри — столица Гвинеи, которая вовсе не столица, а одна сплошная пробка. Даже когда обе полосы движения открывают в одном направлении, ты все равно торчишь в пробке. На обочине кучкуются толпы людей после работы, ожидающие хоть какой-нибудь транспорт. Когда в машине есть свободное место, толпа бежит и дерется за право стать пассажиром. Но обычно мест нет.
Страшно подумать, а ведь когда-то и я жил так, в непрерывной толкотне за свободное место.
Машины упираются друг в друга, сигналят. Вдоль рядов ходят продавцы печенья, яблок и мелкого барахла. Альбиносы-попрошайки тянут руки в открытую форточку. С их лиц будто соскребли прежнюю кожу, оставив черные куски, как пригоревшие пятна на сковородке. Повсюду висят плакаты, призывающие на борьбу с лихорадкой Эбола. По десять раз в день моешь руки хлоркой, и у тебя проверяют температуру.
