* * *
Милый Мэтью,
Даже не верится, что уже 1979 год. Сегодня я снова звонила в лечебницу, получила обычный ответ. Без изменений.
К сожалению, мама услышала, как я звонила, и взбесилась. Сказала, что нельзя быть такой дурой. Ведь полиция при желании может выяснить, что звонили из дома бабушки с дедушкой. Так что больше мне звонить нельзя. Я не имею права так рисковать, ведь речь не только обо мне, но как же перестать звонить? Ведь это последнее, что связывает нас с тобой. Я понимаю, что ты никогда не поправишься, и все равно каждый раз, когда звоню, надеюсь: а вдруг? У меня ничего не осталось, кроме этой надежды, какой бы глупой она ни была.
Это были плохие новости. Ну да бог с ними, есть и хорошие. Наступил новый год.
Я учусь в Вашингтонском университете. Бабушка нажала на все рычаги, и Сьюзен Грант приняли без аттестата об окончании средней школы. На Большой земле совсем другая жизнь. Здесь важно, сколько у тебя денег.
Универ я себе представляла иначе. Некоторые девчонки ходят в пушистых шерстяных свитерах, клетчатых юбках и гольфах. Кажется, они из какого-то студенческого женского клуба. Все время хихикают, сбившись в стайку, как овечки, а парни, которые ходят за ними по пятам, переговариваются такими громкими голосами, что медведь в тайге их за милю услышал бы.
На занятиях я представляю, что ты сидишь рядом. Один раз так в это поверила, что едва не написала записку, чтобы передать тебе под партой.
Я по тебе скучаю. Каждый день и особенно каждую ночь. И Лили тоже тебя не хватает. Она уже так пинается, что я порой просыпаюсь. Когда она совсем уж расшалится, я читаю ей стихи Роберта Сервиса и рассказываю о тебе.
И она сразу же успокаивается.
* * *
Милый Мэтью,
Весна здесь совсем другая: никакого ледохода и ледяных глыб размером с дом, земля не уходит из-под ног, из-под снега не появляются потерянные вещи.
Здесь все окрашивается в разные цвета. Я никогда не видела столько цветущих деревьев, по кампусу летают розовые лепестки.
Дедушка говорит, что расследование не закончено, но нас уже никто не ищет. Нас сочли умершими.
В каком-то смысле это правда. Олбрайтов больше нет.
По ночам я разговариваю с тобой и с Лили. Наверно, от одиночества — а может, я просто сошла с ума? Я представляю, как мы втроем лежим в кровати, за окном показывает свой спектакль северное сияние, ветер стучит в стекло. Я говорю нашей доченьке, что она вырастет умной и храброй. Храброй, как папа. Я пытаюсь ее предостеречь, рассказываю, что порой жизнь ставит нас перед сложным выбором и тут главное — не ошибиться. Всем женщинам семейства Олбрайт так не везет в любви, словно на нас какое-то проклятие, и поэтому я хочу, чтобы родился мальчик, а не девочка. А потом вспоминаю, как ты говорил, что хотел бы научить сына всему, что умеешь сам… и мне становится тошно, я забираюсь с головой под одеяло и представляю, будто я на Аляске зимой. Сердце стучит, как ветер в стекло.
Мальчику нужен отец, а у Лили, кроме меня, никого нет.
Бедная моя девочка.
* * *
— Толку от этой подготовки к родам! — выкрикнула Лени и застонала от боли, когда ее скрутили очередные схватки. — Дайте анестезию!
— Ты же хотела естественные роды. Теперь уж поздно, какая анестезия.
— Мне восемнадцать лет. Не надо было вообще меня слушать, я же ничего в этом не понимаю.
Схватки прошли. Боль отступила.
Лени тяжело дышала. Лоб ее взмок, кожа зудела от пота.
Мама взяла кусочек льда из стаканчика у кровати и положила Лени в рот.
— Сунь в него морфий, мам, ну пожалуйста, — взмолилась Лени. — Я больше не могу. Это была ошибка. Я не готова стать матерью.
Мама улыбнулась:
— К этому невозможно подготовиться.
Боль снова начала усиливаться. Лени заскрипела зубами, сосредоточилась на дыхании (как будто от этого легче!), сжала мамину руку.
Зажмурилась, тяжело дыша. Наконец боль достигла пика и стала понемногу утихать. Лени без сил откинулась на подушку и подумала: «Вот бы Мэтью был здесь», но отогнала эту мысль.
Схватки возобновились. На этот раз Лени до крови прикусила язык.
— Кричи, — посоветовала мама.
Дверь открылась, вошла акушерка, худая, в синем хирургическом костюме и шапочке. Брови у нее были выщипаны неровно, и казалось, будто лицо чуть перекошено.
— Ну что, мисс Грант, как мы себя чувствуем? — спросила она.
— Выньте его из меня. Пожалуйста.
Акушерка кивнула, надела перчатки.
— Давайте посмотрим. — и откинула простыню.
В любое другое время Лени вряд ли обрадовалась, если бы чужая женщина полезла проверять, что там у нее между ног, сейчас же она рада усесться в гинекологическое кресло хоть на смотровой площадке Спейс-Нидл, лишь бы только эта мука кончилась.
— На подходе, — спокойно заметила акушерка.
— Ох, черт! — крикнула Лени, которую снова скрутила боль.
— Тужьтесь, Сьюзен. Сильнее. Еще сильнее.
Лени тужилась, кричала, обливалась потом, ругалась.
А потом боль исчезла. Так же внезапно, как началась.
Лени рухнула на кровать.
— Мальчик. — Акушерка повернулась к маме: — Бабушка Ева, хотите перерезать пуповину?
Лени словно в тумане смотрела, как мама перерезает пуповину, как они с акушеркой идут к пеленальному столику и заворачивают ребенка в голубое одеяльце. Лени попыталась сесть, но у нее не осталось сил.
У нас мальчик, Мэтью. Твой сын.
«Ты ему нужен, Мэтью, я не справлюсь…» — запаниковала она.
Мама помогла ей сесть и вложила в руки крохотный сверток.
Ее сын. Она в жизни не видела такого малютки: личико словно персик, глазки голубые, мутные, он их то открывает, то закрывает, чмокает губками, похожими на розовый бутон. Малыш высунул из-под голубого одеяла розовый кулачок, Лени протянула ему палец.
Крошечная ручка обхватила ее палец.
Обжигающая, очищающая, всепоглощающая любовь разбила сердце Лени на миллион мельчайших осколков и склеила заново.
— Господи боже мой… — изумленно протянула она.
— Вот-вот, — сказала мама. — А ты еще спрашивала, как это.
— Мэтью Денали Уокер-младший, — тихо проговорила Лени. Аляскинец в четвертом поколении, который никогда не увидит отца, не услышит спокойный голос Мэтью, не утонет в его крепких объятиях. — Привет, — сказала она.
Теперь-то Лени поняла, почему после убийства решила бежать. Раньше она этого не знала, не осознавала до конца, что может потерять.
