— Свидетельство о рождении, — чуть погодя проговорила мама. — На имя Эвелин Честерфилд. Родилась 4 апреля 1939 года. И зачем оно мне?
Снова скрипнуло кресло.
— А это свидетельство о браке. Фальшивое, разумеется. Ты вышла замуж за некоего Чеда Гранта. С этими двумя документами ты пойдешь в Департамент регистрации транспортных средств, получишь права и новую карту социального страхования. Для Лени я тоже приготовил свидетельство о рождении. Она твоя дочь, Сьюзен Грант. Вы снимете дом где-нибудь поблизости. Мы всем скажем, что ты наша родственница, ну или домработница. Какая разница. Лишь бы вы были в безопасности, — хриплым от волнения голосом произнес дедушка.
— Откуда это у тебя?
— Я же адвокат. У меня есть кое-какие связи. Купил у клиента, он… не очень щепетилен.
— Это на тебя не похоже, — тихо заметила мама.
— Мы все изменились, — помолчав, ответил дедушка. — Научились на горьком опыте. На своих ошибках. Нам следовало к тебе прислушаться, когда тебе было шестнадцать.
— А мне к вам.
В дверь позвонили.
В такое время это было настолько неожиданно, что Лени охватил испуг. Послышались шаги, потом зашуршали деревянные жалюзи.
— Полиция, — сказал дед.
Мама выбежала из гостиной и увидела Лени.
— Иди наверх!
Из гостиной вслед за мамой вышел дед.
Мама взяла Лени за руку, и они поднялись по лестнице.
— Сюда, — сказала мама. — Тихо.
Они на цыпочках прокрались по темному коридору в просторную спальню бабушки и дедушки: окна со средниками, на полу оливково-зеленый ковер, на кровати с балдахином кружевное покрывало в цвет ковра.
Мама подвела Лени к вентиляционной решетке в полу, осторожно ее сняла и отложила в сторону. Опустилась на колени, поманила Лени к себе.
— Когда монахини пришли сообщить, что меня отчислили, я тут подслушивала, о чем они говорят.
Сквозь металлические щели вентиляции Лени расслышала шаги.
Мужские голоса.
— Детективы Арчер Мэдисон и Келлер Уотт, управление полиции Сиэтла.
Дед:
— Вы в такой поздний час, неужели что-то случилось?
— Мы здесь… [неразборчиво] по поручению полиции штата Аляска [снова неразборчиво]. Ваша дочь, Кора Олбрайт… [еще что-то]… в последний раз ее видели… Вынуждены с прискорбием известить… предположительно мертва.
Лени услышала, как бабушка вскрикнула.
— Присядьте, мэм, позвольте, мы вам поможем.
Молчание. Долгое. Затем что-то зашуршало — видимо, открыли портфель, вынули документы.
— Найден пикап… в доме следы крови, окно разбито, явно преступление, но хищники уничтожили улики… результаты анализов не позволяют сделать однозначный вывод… рентгеновские снимки, сломанная рука, сломанный нос. Ведутся поиски, но… в это время года… непогода. Кто знает, что нам удастся обнаружить, когда снег сойдет… мы вам сообщим.
— Он их убил, — громко, зло проговорил дед. — Убийца. Подонок. Мерзавец.
— Многие говорят… что он их бил.
Лени повернулась к маме:
— Значит, нам удалось?
— Как сказать… по делам об убийстве срока давности не существует. А все, что мы сделали — и еще предстоит сделать в Департаменте регистрации, — лишь доказывает нашу вину. Его убили выстрелом в спину, мы избавились от тела и скрылись. Если его когда-нибудь найдут, обязательно примутся нас искать. Родители нас покрывают, следовательно, они соучастники преступления. Так что нам нужно быть осторожными.
— Долго?
— Всегда.
* * *
Милый Мэтью,
На этой неделе я каждый день звонила в лечебницу. Представлялась твоей двоюродной сестрой. Отвечают мне всегда одно и то же: без изменений. И каждый такой ответ разбивает мне сердце.
Я знаю, что никогда не отправлю это письмо, а если и отправлю, ты все равно не сможешь его прочесть, не поймешь слов. Но я не могу не писать тебе, даже если слова утратили смысл. Я себе повторяю (и другие мне тоже вечно об этом твердят), что надо жить дальше, начать все сначала. Я пытаюсь. Правда.
Но ты живешь во мне, ты часть меня. Пожалуй, лучшая часть. И я сейчас не только о нашем ребенке. Твой голос звучит в моей голове. Мне постоянно снится, как ты мне что-то рассказываешь, и я просыпаюсь в слезах.
Наверно, мама была права насчет любви. И пусть в ее жизни было немало ошибок, но она понимает, какой безрассудной и прочной бывает любовь. Разлюбить так же невозможно, как заставить себя влюбиться.
Я понемногу обживаюсь тут. Ну то есть не я, а Сьюзен Грант. Машин на улицах тьма-тьмущая, на тротуарах толпы прохожих, никто ни на кого не глядит, никто ни с кем не здоровается. Хотя ты тогда был прав. Здесь красиво, нужно только уметь увидеть эту красоту. Гора Рейнир красивая, похожа на Илиамну
[71], то появляется, то исчезает, словно по волшебству. Здесь ее называют просто «Гора», потому что другой нет. Не то что дома, где горы торчат, как голый хребет мира.
У дедушки с бабушкой свои причуды. Их заботит, правильно ли накрыли на стол, в котором часу обед, ровно ли я заправила кровать, аккуратно ли заплела косу. Позавчера бабушка вручила мне щипчики и велела выщипать брови.
Мы сняли чудесный домик по соседству с ними, так что можем их навещать — разумеется, с оглядкой. Мама, по-моему, сама удивляется, что ей нравится общаться с родителями. Еды у нас вволю, куча новой одежды, и когда мы собираемся за столом, то стараемся связать оборванные нити наших жизней, подтянуть петли, ну и так далее.
Наверно, это и есть любовь.
* * *
Милый Мэтью,
Рождество здесь — как Олимпиада. Никогда не видела столько еды и ярких огней. Бабушка с дедушкой меня совсем задарили, даже неловко. Но потом, когда я сидела одна у себя в комнате, смотрела в окно на соседей, с которыми мы стараемся не общаться, на дома в мерцающих гирляндах, я вспоминала настоящую зиму. Думала о тебе. О нас.
Смотрела на фотографию твоих бабушки и дедушки, перечитывала статью, которую написала твоя бабушка.
Интересно, каково-то сейчас нашей малышке? Чувствует ли она, как мне тревожно? Слышит ли песню моего разбитого сердца? Я так хочу, чтобы она была счастлива. Чтобы росла ребенком нашей любви, тех, прежних нас.
Мне показалось, сегодня я почувствовала, как она пошевелилась.
Я хочу назвать ее Лили. В честь твоей бабушки.
В этом мире девушке нужно быть сильной.
