— В Сиэтл. Больше я ничего не придумала. Спасибо Мардж, что мы летим, а не добираемся на попутках.
Дверь открылась, повеяло холодом. Вошла женщина в коричневой куртке и надвинутой на глаза толстой вязаной шапочке.
— Самолет готов к взлету. Рейс на Анкоридж.
Мама мгновенно спрятала лицо в шарф до самых глаз, Лени накинула капюшон и туго затянула завязки.
— Вы наши пассажирки? — уточнила женщина, глядя на лист бумаги, который держала в руках. Не успела мама ответить, как телефон на стойке зазвонил, женщина подняла трубку: «Авиакомпания “Гласс-Лейк”».
Мама и Лени выскочили из маленькой конторы на летное поле, где уже стрекотал пропеллером самолет. Когда они поднялись на борт, Лени швырнула рюкзак в хвост, к тюкам с каким-то грузом, и прошла за мамой по темному салону. Села в кресло (их было всего два, сразу за пилотом), застегнула ремень.
Самолетик с ревом и грохотом промчался по полосе, взлетел, качнулся, выровнялся. Мотор тарахтел, как колеса велосипеда, если ребятня цепляла в спицы карты, — там, где Лени жила в детстве.
Лени смотрела в темноту за стеклом иллюминатора. С такой высоты все казалось темно-серым и белым, суша, небо и море сливались. Зубцы заснеженных гор, сердитые волны в барашках на пепельно-сером море. Лачуги и дома упрямо лепятся вдоль дикого берега.
Хомер медленно таял вдали.
* * *
Ночной Сиэтл под дождем.
В темноте змеятся желтые лучи фар. Неоновые вывески отражаются в мокром асфальте. Светофоры меняют цвет. Отрывисто гудят автомобили.
Из открытых дверей, разрезая ночь, вырывается музыка, ничего похожего Лени слышать не доводилось. Мелодия лязгает, грохочет, люди перед барами похожи на марсиан: в щеках булавки, на головах синие ирокезы, черные шмотки изрезаны в клочья.
— Все в порядке. — Мама притягивает к себе Лени, когда они проходят мимо скверика, где несколько бездомных вяло передают друг другу косячки.
Лени видела город фрагментами, обрывками, сквозь полуприкрытые ресницы, мокрые от затяжного дождя. Видела женщин с младенцами, свернувшихся калачиком у подъездов, мужчин в спальных мешках под эстакадой, которая высилась над районом. Лени не понимала, зачем так жить, если можно уехать на Аляску, завести хозяйство, выстроить дом. Она невольно вспоминала всех тех девушек, которых похитили в 1974 году и нашли мертвыми в окрестностях Сиэтла. Теда Банди арестовали, но значит ли это, что на улицах теперь безопасно?
Мама нашла телефон-автомат и вызвала такси. Пока они его ждали, дождь кончился.
К тротуару подъехало ярко-желтое такси, обдав их грязной водой из лужи. Лени уселась с мамой на заднее сиденье; в салоне сильно пахло хвоей. С этой минуты Лени видела огни города через окно такси. Повсюду лужи, капает вода, но дождь прекратился, и городская неразбериха казалась красочной, карнавальной.
Они поднимались в гору. Как только у обитателей Пайо-нир-сквер, района старых кирпичных малоэтажных домов, заводились деньжата, здешние жители тут же выбирались из этой дыры. Над центром города, точно отвесные скалы в каньоне, высились небоскребы, офисные здания, вдоль оживленных улиц тянулись универмаги с витринами, похожими на декорации, населенные манекенами в шикарных костюмах с завышенными плечами и туго затянутыми талиями. На вершине холма город перетекал в предместье особняков.
— Приехали, — сказала мама и протянула таксисту последние деньги, которые дала им Мардж.
Дом оказался больше, чем запомнилось Лени. В темноте он выглядел неуловимо-зловещим: остроконечная крыша, устремленная в черное ночное небо, светящиеся ромбы окон. Участок окружала железная ограда с пиками-сердечками.
— Ты уверена? — тихо спросила Лени.
Лени понимала, чего маме стоило обратиться к родителям за помощью. Она догадалась об этом по ее глазам, понурым плечам, стиснутым кулакам. Вернуться сюда для мамы означало признать, что она неудачница.
— Это лишь доказывает, что они были правы насчет него.
— Мы можем уехать отсюда. Начнем все сначала самостоятельно.
— Будь я одна, я бы так и сделала, но у меня есть ты. Я плохая мать, но я буду хорошей бабушкой. Так что даже не уговаривай. — Она глубоко вздохнула: — Пошли.
Лени взяла маму за руку; они вместе прошли по мощеной камнем дорожке, фонари освещали кустарник по обе стороны, подстриженный в виде животных, и обрезанные на зиму колючие кусты роз. У богато украшенной входной двери остановились. Постояли немного. Потом мама постучала.
Несколько мгновений спустя дверь открылась. На пороге стояла бабушка.
Годы ее изменили: кожа обвисла, волосы поседели. А может, она и прежде была седой, просто теперь перестала закрашивать седину.
— О господи… — прошептала она и закрыла рот худыми пальцами.
— Привет, мам, — дрожащим голосом проговорила Кора.
Лени услышала шаги.
Бабушка посторонилась, к ней подошел дедушка. Синий кашемировый свитер обтягивал толстый живот, полные щеки обвисли, седые волосы аккуратно, прядка к прядке, зачесаны поверх блестящей лысины. Мешковатые черные синтетические брюки туго перехвачены ремнем, а значит, ноги, скорее всего, тонкие, как птичьи лапки. Он выглядел старше своих семидесяти.
— Привет, — сказала мама.
Бабушка с дедом, прищурясь, рассматривали синяки на распухших лицах мамы и Лени, кровоподтеки, ссадины.
— Сукин сын, — выругался дед.
— Нам нужна помощь. — Мама стиснула руку Лени.
— Где он? — спросил дед.
— Мы от него ушли, — ответила мама.
— Слава богу, — сказала бабушка.
— Стоит ли нам волноваться, что он заявится сюда вслед за вами и выломает мне дверь? — уточнил дед.
Мама покачала головой:
— Нет. Никогда.
Дед прищурился. Понял ли он, что это значит? Понял, что они сделали?
— Ты хочешь ска…
— Я беременна, — перебила Лени. Вообще-то они с мамой все обсудили и решили пока никому ничего не говорить, но теперь, когда они пришли сюда просить о помощи, Лени не смогла молчать. Хватит с нее тайн. Она больше не хочет жить в их тени.
— Яблоко от яблони недалеко падает, — проговорила мама, силясь улыбнуться.
— Мы это уже проходили, — ответил дед. — И я помню, что тогда тебе советовал.
— Ты хотел, чтобы я отдала ее чужим людям, вернулась домой и притворилась, будто я та же, что была. Я же хотела, чтобы ты мне сказал: все в порядке, я все равно тебя люблю.
— Мы тебе говорили, — мягко поправила бабушка, — что некоторые прихожанки нашей церкви не могут иметь детей и с радостью приняли бы в семью твоего малыша.
— Я оставлю ребенка, — вставила Лени. — Не хотите помочь, не надо, но ребенка я никому не отдам.
