Врачи деловито хлопотали у кровати Мэтью, кивали, переговаривались, делали пометки, проверяли показатели приборов, записывали параметры жизненно важных функций.
Наконец доктор спросил: «Ну что, готовы?»
Мистер Уокер наклонился к Мэтью, что-то прошептал, поцеловал в забинтованный лоб, пробормотал слова, которых Лени не расслышала. Наконец отстранился, и Лени заметила, что он плачет. Мистер Уокер обернулся к врачу и кивнул.
Тот медленно вытащил трубку изо рта Мэтью.
Раздался сигнал тревоги.
Лени слышала, как Алиеска шепнула:
— Давай, Мэтти, ты сможешь.
— Ты сильный. Борись, — проговорил мистер Уокер.
Снова сигнал тревоги.
Пи-пи-пи.
Медсестры многозначительно переглянулись.
Лени следовало бы промолчать, но она не удержалась:
— Не покидай нас, Мэтью… пожалуйста…
Мистер Уокер бросил на нее полный отчаяния взгляд.
Мэтью сделал глубокий, жадный, одышливый вдох.
Писк стих.
— Он дышит самостоятельно, — сообщил врач.
Он вернулся, с облегчением подумала Лени. Он поправится.
— Слава богу, — выдохнул мистер Уокер.
— Не хочу вас обнадеживать, — начал доктор, и все стихли. — Вполне вероятно, что он будет дышать самостоятельно, но так никогда и не очнется. Он может остаться в устойчивом вегетативном состоянии. И даже если придет в сознание, не исключено серьезное нарушение когнитивных функций. Дышать — это одно. Жить полноценной жизнью — совсем другое.
— Не говорите так, — попросила Лени так тихо, что ее никто не услышал. — Вдруг он вас услышит.
— Он обязательно поправится, — пробормотала Али. — Очнется, улыбнется и скажет, что проголодался. Он вечно голоден. И попросит принести книгу.
— Он боец, — добавил мистер Уокер.
Лени не могла вымолвить ни слова. Облегчение, охватившее ее, когда Мэтью сделал вдох, улетучилось. Как на американских горках: когда очутишься на самой вершине, переживаешь восторг, но в следующее мгновение с головой окунаешься в ужас.
* * *
— Тебя сегодня выписывают, — сообщила мама.
Лени пялилась в телевизор, висевший на стене палаты. Передавали «МЭШ»: Радар рассказывал Ястребиному Глазу какую-то байку. Лени выключила фильм. Она годами жалела, что у них нет телевизора. Теперь же ей было все равно.
По правде говоря, ее мало что волновало, кроме Мэтью. Она вообще ничего не чувствовала.
— Я не хочу уезжать.
— Я понимаю, — мама погладила ее по голове, — но так нужно.
— И куда же мы поедем?
— Домой. Не бойся, папа в полиции.
Домой.
Четыре дня назад, когда они с Мэтью сидели в расщелине и Лени отчаянно надеялась, что их успеют спасти и Мэтью не умрет у нее на руках, она твердила себе, что все будет хорошо. Мэтью поправится, они вместе поедут учиться, мама переберется с ними в Анкоридж, снимет квартиру, может, устроится в «Чилкут Чарли»
[66] официанткой, будет разносить напитки и получать щедрые чаевые. Два дня назад, глядя, как у Мэтью вынимают изо рта трубку и он дышит самостоятельно, она на миг поверила, что все наладится, но надежда ее тут же разбилась о камни. «Быть может, никогда не очнется».
Теперь же она знала правду.
Не поедут они с Мэтью учиться ни в какой университет, не начнут новую жизнь, как самые обычные влюбленные.
Хватит уже себя обманывать, мечтать о счастливом конце. Остается лишь ждать, когда Мэтью придет в себя, и любить его, несмотря ни на что.
«Нельзя бросать тех, кого любишь». Так он ей сказал, так она и сделает.
— Можно мне до отъезда увидеть Мэтью?
— Нет. У него воспалилась нога, к нему даже Тома не пускают. Но мы вернемся, как только получится.
— Ладно.
Одеваясь, чтобы отправиться домой, Лени не чувствовала ничего.
Вообще ничего.
Проковыляла с мамой к выходу, прижимая к себе загипсованную руку и кивая прощавшимся с ней медсестрам.
Улыбалась ли она им, хотя бы из вежливости? Вроде нет. Даже такая малость ей сейчас была не по силам. Прежде она не знала такого горя. Оно душило, лишало жизнь красок.
В приемной мистер Уокер мерил комнату шагами и пил черный кофе из пластикового стаканчика. Тут же на стуле сидела Алиеска и читала журнал. Увидев их, оба выдавили улыбку.
— Простите меня, — сказала Лени.
Мистер Уокер подошел к ней, взял за подбородок, заставил поднять глаза.
— Хватит об этом. Мы, аляскинцы, народ живучий, верно? Наш мальчик обязательно поправится. Он выздоровеет. Вот увидишь.
Но разве не Аляска чуть его не убила? Как может природа быть такой живой, такой красивой и жестокой?
Нет. Аляска тут ни при чем. Она сама во всем виновата. Лени стала для Мэтью второй ошибкой.
Алиеска подошла к отцу.
— Не надо терять надежды, Лени. Он сильный парень. Пережил мамину смерть. Переживет и это.
— Как мне узнать, как он себя чувствует? — спросила Лени.
— Я буду сообщать по радио. По «Каналу полуострова». Каждый вечер в семь. Слушай трансляцию, — ответил мистер Уокер. — А как только врачи разрешат, мы перевезем его домой. С нами он быстро пойдет на поправку.
Лени безучастно кивнула.
Мама отвела ее к фургону, они сели в машину.
Всю долгую дорогу до дома мама возбужденно болтала. О небывало низком уровне воды в Тернагейн-Арм
[67], о машинах, средь бела дня стоявших перед баром «Скворечник», о толпе рыбаков на Русской реке (народу на берегу было столько, что такую рыбалку прозвали «рукопашной»: нет-нет кого-нибудь да заденешь). Раньше Лени любила такие вот долгие поездки. Разглядывала усеянные белыми точками горы — там паслись дикие овцы; всматривалась в залив, не мелькнет ли где лоснящийся бок чудовищной белухи, они порой сюда заходили.
Сейчас же сидела молча, положив здоровую руку на колени.
В Канеке они съехали с парома, с грохотом скатились с рифленого железного пандуса, миновали русскую церковь.
Когда они проезжали мимо салуна, Лени старалась не смотреть в ту сторону. Но все равно увидела табличку ЗАКРЫТО на двери и цветы на тротуаре. Больше ничего не изменилось. Они доехали до конца дороги и свернули сквозь распахнутые ворота к себе на участок. Мама припарковалась, вышла из машины, открыла Лени дверь.
