— О чем?
Лени услышала что-то новое в его голосе и насторожилась. Она только сейчас заметила, как пристально он смотрит на нее. А вдруг им не удалось его обмануть? Вдруг он обо всем догадался и просто издевается над ней?
— Ты же знаешь этих подростков, — дрожащим голосом ответила мама.
— Я спрашивал Лени, а не тебя.
— Я думала о том, как здорово было бы куда-нибудь съездить, провести весь день вместе. Может, на базу отдыха к Педерсенам в Кенай. Нам вроде там всегда нравилось.
— Хорошая мысль. — Папа отошел от снегохода и окинул взглядом дорожку. — Ладно. Мне надо работать. Лето же.
Он сходил в сарай, забрал пилу, взвалил на плечо, направился к дорожке и скрылся за деревьями.
Мама и Лени не дыша прислушивались, когда же наконец завизжит пила.
Мама обернулась к Лени и прошептала:
— Дура ты, дура. Чуть не попалась.
— Мы заснули.
— А в жизни всегда так: ничего не предвещало — и нате. Ладно, пошли. — Мама направилась к дому. — Сядешь у печки, погреешься. Я тебя хоть причешу. А то у тебя на голове черт-те что. Твое счастье, что отцу такие вещи до лампочки.
Лени принесла к печке трехногую табуретку, села, поставив босые ноги на перекладину, и расплела косу.
Мама взяла из синей жестянки из-под кофе, стоявшей у нее на самодельном комоде, гребенку с редкими зубьями и принялась медленно расчесывать спутанные длинные волосы Лени. Потом втерла ей в голову масло и намазала шершавые руки Лени душистым бальзамом, который они делали из бутонов.
— Радуешься, что на этот раз все обошлось, и думаешь, как бы снова увидеться с Мэтью. Я ведь угадала?
Мама как в воду глядела.
— В следующий раз буду умнее, — ответила Лени.
— Никакого следующего раза! — Мама взяла Лени за плечи, развернула к себе: — Потерпишь до университета, как мы с тобой договаривались. Сделаем все как планировали. В сентябре встретитесь с Мэтью в Анкоридже, и у тебя начнется новая жизнь.
— Я умру, если его не увижу.
— Не умрешь. А обо мне ты подумала?
Лени стало стыдно за свой эгоизм.
— Прости, мам. Ты права. Сама не знаю, что на меня нашло.
— Секс все меняет, — тихо ответила мама.
Несколько дней спустя, когда мама и Лени завтракали овсянкой, дверь распахнулась и вошел папа. Темные волосы и фланелевая рубашка были усыпаны щепками.
— За мной. Обе. Быстро!
Лени вслед за родителями вышла из дома. Папа шагал по топкой земле широко и ходко, мама за ним не поспевала и то и дело спотыкалась.
— Господи… — прошептала мама.
Перед ними высилась стена, которую папа строил все лето. Он ее доделал. Плотной вереницей тянулись свежераспиленные доски, поверху увитые колючей проволокой. Ни дать ни взять ГУЛАГ.
Но страшнее всего было другое. Дорожку перегородила калитка, закрытая на тяжелую железную цепь. На цепи замок. А ключ — у папы на шее.
Папа обнял маму. Улыбнулся. Наклонился, прошептал что-то ей на ухо, поцеловал в лиловый синячок над ключицей.
— Наконец-то мы отгородились от этого подлого мира. Теперь нам ничего не угрожает.
* * *
Лени поняла, что страх — вовсе не тесный темный чулан, как ей когда-то казалось, где стены давят, головой упираешься в потолок, а пол холодный.
Нет.
Страх — дворец с бесконечными анфиладами комнат.
После того как на калитке появилась громыхающая цепь, Лени словно очутилась в этих комнатах. Ночами она лежала на чердаке и боролась со сном, потому что ей снились кошмары. Страх, который она весь день отгоняла, ночью смыкал вокруг нее кольцо. Ей беспрестанно снилось, что она умирает — тонет, проваливается под лед, падает с горы в пропасть, гибнет от выстрела в голову.
Все это были метафоры. Смерть всех ее мечтаний — даже тех, о которых она еще не подозревала.
Папа не оставлял их ни на минуту, болтал как ни в чем не бывало, шутил — впервые с тех пор, как Харланы отказали ему от дома. Он дразнил Лени и маму, смеялся, работал бок о бок с ними. Ночью Лени слышала, как родители разговаривают, занимаются любовью. Мама ловко притворялась, будто все в порядке. Лени же эту детскую способность утратила.
Она все время думала об одном: «Нам надо бежать».
* * *
— Нам надо бежать, — сказала Лени в субботу утром. Неделю назад отец запер калитку на замок и впервые за это время оставил их с мамой наедине.
Мама замерла над тестом, которое месила.
— Он меня убьет, — прошептала она.
— Неужели ты не понимаешь? Здесь он точно тебя убьет. Рано или поздно. Сама подумай: скоро зима. Мрак. Холод. Мы заперты в темнице. Он ведь в эту зиму не уедет ни на какую работу, и мы останемся с ним один на один. Кто ему помешает, кто нас спасет?
Мама нервно оглянулась на дверь.
— Куда же мы пойдем?
— Мардж обещала помочь. И Уокеры.
— Только не Том. Так еще хуже будет.
— Через три с половиной недели начнутся занятия в университете. Мне нужно уехать при первой же возможности. Ты поедешь со мной?
— Может, ты как-нибудь без меня?
Лени знала, что этим кончится. Она долго думала, как быть, и наконец ответила:
— Мне надо ехать. Я так жить не могу. Но и без тебя я тоже не могу. Я… не смогу тебя бросить.
— Мы с тобой одного поля ягоды, — печально сказала мама. Но она все понимала. Они же всегда держались вместе. — Ты должна уехать. Я хочу, чтобы ты поехала. Я себе не прощу, если ты останешься. Так что ты придумала?
— Мы сбежим при первой же возможности. Может, он пойдет на охоту, и мы возьмем лодку. Как только подвернется случай — только нас и видели. Если не успеем смыться до того, как опадет первый лист, — нам крышка.
— Значит, сбежим. С пустыми руками.
— Зато живые.
Мама отвернулась. Прошло немало времени, прежде чем она кивнула:
— Я попробую.
Лени надеялась услышать другой ответ, но ничего лучше пока ждать не приходилось. Она молилась, чтобы, когда подвернется возможность, мама все же ушла с ней.
* * *
Погода менялась. Там и сям ярко-зеленые листья становились золотистыми, оранжевыми, алыми. Березы, что весь год, как невидимки, скрывались между других деревьев, вдруг выступили вперед, кора их белела, как крылья голубки, листва горела миллионом свечей.
С каждым поменявшим цвет листом напряжение Лени росло. Близился конец августа, рановато для осени, но Аляска в этом смысле непредсказуема.
Они с мамой больше не обсуждали план побега, но это читалось между строк. Каждый раз, как папа выходил из дома, они переглядывались, словно спрашивали друг друга: может, сейчас?
