— Хочешь, я поеду с тобой?
Разумеется, ему этого хотелось. Ему хотелось, чтобы Али была рядом, держала его за руку, подставляла плечо.
— Нет. Ты же учишься до июня. — Голос дрогнул, и он понял, что сестра это услышала. — Да и мне кажется, что я должен сам через это пройти.
— Папа тебя любит, ты же знаешь. Он будет счастлив, что ты вернулся.
Он это знал. Как и то, что порой любовь замерзала, превращалась в тонкий опасный лед. Последние годы им с отцом было трудно общаться. Их искорежили скорбь и вина.
Али взяла его за руку.
Он ждал, что Алиеска еще что-то скажет, но сестра молчала. Оба понимали почему: говорить было нечего. Чтобы двигаться вперед, иногда приходится возвращаться. Как ни молоды были оба, а уже это знали. Но было тут и кое-что другое, чего они избегали, от чего старались друг друга защитить. Порой возвращаться мучительно больно.
Что, если все это время скорбь ждала, пока вернется Мэтью, подстерегала его в темноте, в холоде? Что, если в Канеке вся его внутренняя работа пойдет насмарку и он снова сорвется?
— Ты стал сильнее, — заметила Али.
— Вот и проверим.
* * *
Две недели спустя Мэтью на дядином гидросамолете пролетел над мысом Оттер-Пойнт, заложил вираж, снизился и сел на синюю водную гладь. Заглушил мотор и подплыл к высокой серебристой деревянной арке с надписью: БУХТА УОКЕРОВ.
Отец стоял на краю причала, уперев руки в бока.
Мэтью спрыгнул с поплавка на причал и привязал самолет. Помедлил, наклонившись, на секунду дольше необходимого, собираясь с силами, перед тем как снова увидеть свой дом.
Наконец выпрямился и обернулся.
За спиной стоял отец. Он крепко обнял Мэтью, так что кости захрустели, и не отпускал, пока тот едва не задохнулся. Потом отстранился, взглянул на сына, и обоих окутала любовь — пусть смешанная с горечью, печальными воспоминаниями, но все-таки любовь.
Последний раз они виделись несколько месяцев назад. Отец старался выбираться на хоккейные матчи Мэтью и приезжал в Фэрбанкс всякий раз, как позволяла погода и домашние заботы, однако обычно они болтали о пустяках.
Отец постарел, на лице прибавилось морщин. Он улыбнулся широко, от души, — как жил: без оправданий, без сожалений, без подстраховки. С первого же взгляда на Тома Уокера становилось ясно, что это за человек, он сам открывался вам. Было сразу понятно: он всегда говорит что думает, даже если кому-то это придется не по вкусу, он живет по собственным правилам и другие правила ему не важны. Мэтью не слышал, чтобы кто-то смеялся так же громко, как отец, а плакал он на памяти сына и вовсе один раз. В тот день на застывшей реке.
— Да ты еще выше, чем когда мы виделись в прошлый раз.
— Я Халк. На мне одежда трещит.
Папа подхватил чемодан и повел Мэтью по причалу, мимо рыбацкой лодки, натягивавшей швартовы; над головой кричали морские птицы, волны плескали о сваи. Мэтью учуял запах нагретых солнцем ламинарий и прибитого к берегу взморника.
На верхней ступеньке Мэтью наконец увидел опоясанный верандой большой бревенчатый дом с парящим над землей фасадом, похожим на нос корабля. Фонари освещали висевшие на карнизе кашпо с засохшей прошлогодней геранью.
Мамины цветочные горшки.
Мэтью остановился, перевел дух.
Он и подумать не мог, что время способно отмотать годы твоей жизни назад, и вот на миг тебе опять четырнадцать, ты плачешь в бездонной пропасти, которая словно появилась на свет еще раньше тебя самого, и отчаянно мечтаешь об исцелении.
Папа шел впереди.
Усилием воли Мэтью двинулся за ним. Миновал посеревший от непогоды стол для пикника, поднялся по деревянным ступенькам к входной двери, выкрашенной в фиолетовый цвет. Возле двери висел вырезанный из железа бобр с надписью: БОБРО ПОЖАЛОВАТЬ! (Подарок Мэтью; мама над этой фигуркой всегда смеялась до упаду.)
На глаза Мэтью навернулись слезы. Он смущенно вытер их, чтобы не увидел стоик-отец, и вошел в дом.
Внутри все было по-прежнему. Старинная и отремонтированная мебель в гостиной, посередине — покрытый ярко-желтой скатертью старый стол для пикника, на нем ваза голубых цветов. Вокруг вазы, точно хижины в средневековой деревне, толпятся свечи. Повсюду заметна мамина рука. Мэтью даже показалось, что он слышит ее голос.
Интерьер дома — бревенчатые стены с почерневшей корой, высокие окна, в которых открывается пейзаж, пара коричневых кожаных диванов да пианино, привезенное бабушкой с Большой земли. Мэтью подошел к окну и сквозь водянистое отражение собственного лица увидел бухту и причал.
Сзади подошел отец.
— С возвращением домой.
Дом. Как много смыслов у этого слова. Место. Ощущение. Воспоминания.
— Она ушла вперед, — проговорил Мэтью и услышал, как дрожит его голос.
Папа тяжело вздохнул. Неужели он попросит Мэтью замолчать, прекратит разговор, который они ни разу не отважились завести?
Повисло молчание, пауза короче вздоха, а потом папа положил тяжелую руку Мэтью на плечо:
— Твою маму никто не мог удержать. Ты ни в чем не виноват.
Мэтью не знал, что ответить. Ему столько хотелось сказать, но они ведь никогда это не обсуждали. С чего вообще начинают такие разговоры?
Папа крепко обнял Мэтью:
— Я чертовски рад, что ты вернулся.
— И я, — хрипло сказал Мэтью.
* * *
Середина апреля. В седьмом часу землю заливала заря. Когда Лени в первый раз открывала глаза, даже если затемно, ее охватывала радость при мысли, что наконец пришла весна. Как истинная жительница Аляски, она чувствовала нарождавшийся свет, видела его в небе, менявшем цвет с чернильного на темно-серый. Рассвет приносил надежду, что день прибавится и все изменится к лучшему. И отец тоже исправится.
Но надежды не сбывались этой весной. День прибавлялся, а отец с каждым днем становился злее. Напряженнее, раздраженнее. И все больше ревновал к Тому Уокеру.
В душе у Лени крепло предчувствие, что того и гляди стрясется беда.
В школе ее весь день мучила головная боль. Когда Лени на велосипеде возвращалась домой, у нее разболелся живот. Она пыталась убедить себя, что просто начинаются месячные, но сама понимала, что дело не в этом. Ей было плохо от напряжения. Тревоги. Они с мамой снова все время были настороже. То и дело переглядывались, передвигались осторожно, стараясь не попадаться отцу на глаза.
Лени привычно катила по ухабистой дороге, стараясь держаться посередине и не попадать колесами в грязь по обочинам.
Во дворе, превратившемся в болото из-за потоков талой воды, красного фургона не было. Значит, отец либо охотится, либо поехал к Харланам.
Она прислонила велосипед к стене дома и отправилась хлопотать по хозяйству: покормила скотину и птицу, проверила, есть ли у них вода, сняла с веревки высохшее постельное белье и бросила в корзину из ивовых прутьев. Пристроила корзину на бедро, услышала тоненькое дребезжание лодочного мотора и, приставив ладонь козырьком ко лбу, взглянула на море. Прилив.
