— Ненормально это, — проговорила Марджи-шире-баржи.
— А что тогда нормально?
— Кто ж его разберет. Из всех, кого я знаю, лишь Полоумный Пит счастлив в браке.
— Ну, Матильда не обычная гусыня. Хотите есть?
Мардж похлопала себя по животу:
— А то. Обожаю рагу твоей мамы.
— Сейчас принесу. Все равно они не скоро выйдут из спальни.
Лени завернула разделанное мясо, сполоснула руки под рукомойником над раковиной. Включила радио на кухне на полную громкость, но все равно оно не в силах было заглушить доносившиеся из спальни звуки страстного воссоединения.
* * *
Ледоход на Аляске. Пора таяния, движения, шума, когда несмело возвращается солнце и все глубже оседает грязный, весь в проталинах снег. Земной шар повернулся, очнулся от холода, и повсюду стук да скрип, словно крутятся огромные шестеренки. Глыбы льда величиною с дом оторвались и плывут по течению, то и дело на что-нибудь натыкаясь. Деревья падают с треском, потому что мокрая зыбкая почва под ними ходит ходуном. Снег обращается в слякоть, шугу, а потом и в воду, которая скапливается в каждой выбоине и ложбине.
Находятся вещи, потерянные в снегу, — шапка, сорванная ветром, моток веревки; по расквашенной дороге плывут пивные банки, которые зимой мужчины швыряли в сугробы на обочинах. В мутных лужах чернеют сосновые иглы, поломанные буранами ветки несутся в потоках, текущих с холмов во всех уголках земли. Козы стоят по колено в засасывающей грязи. Сколько сена ни подстилай, все равно увязнут.
Вода заполняет колодцы вокруг деревьев, бежит вдоль дорог, затапливает землю, напоминая всем о том, что вообще-то эта часть Аляски некогда считалась дождевым лесом. Где бы вы ни были, всюду слышно, как трещит лед, как льется вода с ветвей и карнизов, течет по обочинам, разбегается ручейками по всем углублениям в промокшей насквозь земле.
Звери покинули укрытия. По городу неторопливо прошел лось. Здесь вообще никто и никогда не спешит. Нырки возвращаются галдящими стаями и качаются на волнах в бухте. Медведи вылезли из берлог и рыскают по окрестным холмам в поисках пищи. Природа проводит генеральную весеннюю уборку, отскребает лед, иней и холод, моет окна, чтобы впустить свет.
Дивным синим вечером под лазурным небом Лени сунула ноги в резиновые сапоги и пошла кормить скотину и птицу, шлепая по щиколотку в грязи и стараясь не соскользнуть в заполненную водой колею. У них теперь было семь коз, тринадцать кур и четыре утки. Вдруг она услышала голоса. Обернулась на звук, к бухточке, которая связывала их семью с внешним миром. Несмотря на то что они прожили здесь уже несколько лет, участок их по-прежнему казался диким. Даже в родном дворе приходилось смотреть в оба, но в такие дни, как сегодня, когда усыпанный ракушками берег в прилив поглощала вода, Лени чувствовала это особенно остро.
На воде плясали каяки, вдоль берега скользила флотилия ярких лодочек.
Туристы. Они, поди, и не знают, как быстро все меняется на Аляске. Сейчас-то штиль, но дважды в день бухточка наполнялась водой, а затем пустела, и стремительные волны могли выбросить на берег или утопить неосторожных, так что те даже не успели бы заметить опасность.
К Лени подошла мама. От нее привычно пахло табачным дымом, мылом с шиповником и лавандовым кремом для рук, и смесь этих запахов всегда будет напоминать Лени о маме. Она обняла дочь за плечи и шутливо пихнула бедром.
Они смотрели, как каяки заплывают в бухточку, слышали, как эхо их смеха летит по воде. Интересно, как им живется, подумала Лени, этим ребятам с Большой земли, которые приезжают сюда на каникулы, ходят с рюкзаками по горам, мечтают «пожить в тайге», а потом возвращаются в свои пригородные дома и жизни, полные перемен.
За спиной заурчал красный пикап.
— Девочки, пора ехать, — крикнул папа.
Мама взяла Лени за руку, и они направились к отцу.
— Зря мы едем на этот сход, — сказала Лени, когда они подошли к отцу.
Он посмотрел на нее. За годы, прожитые на Аляске, папа постарел, словно высох, тонкие скобки-морщины, бороздили впалые щеки.
— Почему?
— Ты расстроишься.
— Думаешь, я боюсь Тома Уокера? Думаешь, я трус?
— Пап…
— Это и наш город. Никто не любит Канек так, как я. Если Уокер решил показать нам, какой он крутой, и созвать сход, так мы придем. Садитесь давайте.
Они втиснулись в старенький пикап.
Канек очень переменился с тех пор, как они сюда приехали, отцу же все новое было поперек горла. Он злился, когда появился пассажирский паром, который привозил в городок туристов из Хомера. Его бесило, что из-за них приходится сбрасывать скорость, потому что они бродили посреди дороги, шатались по городу, выпучив глаза, и тыкали пальцами в каждого орла, ястреба и тюленя. Его раздражало, что новенькая контора по прокату лодок и рыбацкого оборудования процветала и в закусочной порой не было свободных мест. Он ненавидел тех, кто приезжал на экскурсию, обзывал их «глазолупами», но еще больше ненавидел чужаков, которые перебирались сюда жить, строили дома в окрестностях городка, обносили участки заборами и ставили гаражи.
В этот теплый вечер по Главной улице прогуливались несколько закаленных туристов, фотографировали и переговаривались так громко, что переполошили всех собак, привязанных у домов. Туристы толпились и у новенькой лавки под названием «Закуснасти» (там продавали закуску и рыболовные снасти).
На «Лягающемся лосе» висело объявление: ГОРОДСКОЙ СХОД В ВОСКРЕСЕНЬЕ В 7 ВЕЧЕРА.
— Да что у нас, Сиэтл, что ли, — пробормотал папа.
— Прошлый сход был два года назад, — заметила мама. — Когда Том Уокер дал городу доски для ремонта временной пристани.
— Думаешь, я сам не знаю? — Папа свернул на парковку. — Думаешь, мне надо это повторять? Я и так прекрасно помню, что Том Уокер строит из себя важную персону и тычет нам в нос своими деньгами. — Он припарковался у обугленного салуна «Лягающийся лось». Дверь была гостеприимно распахнута.
Лени вслед за родителями вошла в салун.
Это было единственное место, которое не затронули происходившие в городе перемены. В Канеке никого не смущали почерневшие стены и запах гари, лишь бы выпивка лилась рекой.
Внутри уже собралось полным-полно народу. Барную стойку обступили мужчины во фланелевых рубашках, тут же было несколько женщин. Под высокими табуретами и у стен свернулись калачиком собаки. Все говорили разом, играла негромкая музыка. Какая-то собака завыла в тон песне, но ее тут же пнули, и она замолчала.
Чокнутый Эрл заметил их и помахал рукой.
Папа кивнул и направился к бару.
За стойкой который десяток лет стоял Старый Джим. Беззубый, со слезящимися глазами и бороденкой скудной, как его словарный запас, Джим обслуживал клиентов медленно, зато относился ко всем по-человечески. Все знали, что Старый Джим нальет в долг или возьмет плату лосятиной. Поговаривали, что так повелось аж с 1942 года, когда папаша Тома Уокера выстроил салун.
