После отъезда Мэтью январь стал темнее. И холоднее.
— Лени, накрой на стол, пожалуйста, — попросила мама морозным ненастным вечером. Снаружи вихрился снег, ветер рвался в их дом. Мама жарила на чугунной сковороде консервированную ветчину, прижимала к днищу лопаткой. Два куска ветчины на троих, больше у них не было.
Лени отложила учебник по обществоведению и пошла на кухню, стараясь не выпускать отца из виду. Он ходил туда-сюда вдоль задней стены, сжимал и разжимал кулаки, сжимал и разжимал, сутулясь, и разговаривал сам с собой. Жилистые руки его исхудали, испачканная фуфайка обтягивала впалый живот.
Он треснул себя по лбу и что-то неразборчиво пробормотал.
Лени бочком пробралась мимо стола в кухоньку. Испуганно взглянула на маму.
Отец тут же очутился за спиной Лени:
— Что ты только что сказала?
Мама прижала лопаткой кусок ветчины. Масло брызнуло ей на руку.
— Ай! Больно!
— Вы говорили обо мне?
Лени мягко взяла его за руку и повела к столу.
— Твоя мать говорила обо мне, правда? Что она сказала? Она говорила про Тома?
Лени выдвинула стул и усадила отца.
— Нет, пап, мы говорили об ужине. И больше ни о чем. — Лени направилась на кухню, но он схватил ее за руку и так рванул к себе, что Лени завалилась на него.
— Но ты-то ведь меня любишь?
Лени не понравилось, как он подчеркнул «ты».
— Мы с мамой обе тебя любим.
Тут же, как по команде, явилась мама и поставила тарелочку с жареной ветчиной на стол возле эмалированной миски печеной фасоли с коричневым сахаром, которой угостила их Тельма.
Мама наклонилась, чмокнула папу, погладила по щеке.
Эта ласка его успокоила. Он со вздохом выдавил улыбку.
— Пахнет вкусно.
Лени села за стол и стала раскладывать еду по тарелкам.
Мама сидела напротив Лени, ковыряла вилкой фасоль, возила ее по тарелке, поглядывая на отца. Он что-то бормотал себе под нос.
— Эрнт, тебе надо поесть.
— Не буду я это говно. — Он оттолкнул тарелку, та слетела на пол и разбилась. Потом вскочил, стремительно отошел от стола, схватил куртку с вешалки на стене и распахнул дверь. — Ни минуты покоя, черт побери, — бросил он на прощанье и хлопнул дверью.
Несколько мгновений спустя до них донесся шум мотора. Автобус резко развернулся, так что его занесло, и укатил.
Лени посмотрела на маму.
— Ешь давай. — Мама наклонилась и подобрала с пола осколки.
После ужина Лени с мамой перемыли и вытерли насухо посуду, поставили на полки над столом.
— Хочешь, сыграем в кости? — вяло поинтересовалась Лени, и мама грустно кивнула.
Они уселись за складной столик и играли, пока обеим не надоело притворяться, будто им интересно.
Лени знала, что обе ждут, когда во дворе затарахтит «фольксваген». И волнуются. Непонятно, что хуже — когда папа дома или когда его нет.
— Как думаешь, где он? — целую вечность спустя спросила Лени.
— Наверно, у Эрла, если удалось проехать. А если нет, то в салуне.
— Пьет, — сказала Лени.
— Пьет.
— Может, нам лучше…
— Хватит, — отрезала мама. — Ложись спать, ладно? — Она откинулась на спинку стула и закурила одну из последних драгоценных сигарет.
Лени собрала кости, карточки со счетом, желто-коричневый стаканчик из искусственной кожи и убрала в красную шкатулку.
Поднялась по лестнице на чердак и залезла в спальный мешок, даже не почистив зубы. Мама внизу мерила комнату шагами.
Лени повернулась и достала лист бумаги и ручку. С тех пор как Мэтью уехал, она написала ему несколько писем, а Марджи-шире-баржи отправила. Мэтью писал регулярно, присылал короткие записочки о своей новой хоккейной команде и о том, каково это — учиться в школе, где есть спортивные команды. Почерк у него был такой скверный, что Лени с трудом разбирала написанное. Она с нетерпением ждала новых писем, а получив, тут же вскрывала конверт, читала и перечитывала, как детектив, стараясь отыскать подсказки и намек на чувство. Ни она, ни Мэтью толком не знали, что сказать, как с помощью безликих слов выстроить мост между их такими разными жизнями, но все равно писали. Лени понятия не имела, каково ему сейчас, сильно ли он тоскует по матери, но знала, что он думает о ней. А на первых порах и этого более чем достаточно.
Дорогой Мэтью,
Сегодня нам на уроке рассказывали о золотой лихорадке на Клондайке. Представляешь, миссис Роудс упомянула твою бабушку — как пример женщины, которая отправилась на север без гроша в кармане и нашла…
Тут Лени услышала крик, вылезла из спального мешка и буквально скатилась вниз по лестнице.
— Там кто-то есть! — Из спальни вышла мама с фонарем. В его свете было заметно, что она сама не своя от испуга.
В темноте протяжно завыл волк.
Совсем рядом.
Ему ответил другой.
Откликнулись козы, их пронзительный вопль пугающе походил на человеческий.
Лени схватила со стойки ружье и бросилась к двери.
— Нет! — Мама вцепилась в нее. — Выходить нельзя. Они же на нас накинутся.
Они отодвинули занавески, открыли окно и в неверном лунном свете сумели разглядеть, как волки ходят по двору. Серебристые шкуры, желтые глаза, клыки. Стая шла к загону с козами.
— А ну пошли отсюда! — крикнула Лени, вскинула ружье, прицелилась во что-то шевелившееся и спустила курок.
Раздался треск выстрела. Волк взвизгнул и жалобно завыл.
Она стреляла снова и снова, слушая, как пули с глухим стуком вонзаются в деревья, звенят о железо.
Козы пронзительно блеяли не умолкая.
* * *
Тишина.
Лени открыла глаза и увидела, что лежит на диване рядом с мамой.
Огонь погас.
Лени, дрожа, выбралась из-под груды шерстяных и меховых одеял и затопила печь.
— Мам, вставай, — сказала она. Обе были тепло одеты, но ночью так умаялись, что уснули и забыли про огонь. — Надо проверить, как там снаружи.
Мама села.
— Выйдем, когда рассветет.
Лени взглянула на часы. Шесть утра.
Несколько часов спустя, когда заря не спеша, неуверенно залила землю светом, Лени сунула ноги в армейские ботинки, взяла со стойки у двери ружье и зарядила его, с лязгом закрыв патронник.
— Не хочется мне туда идти, — призналась мама. — Но одну я тебя не пущу. Тоже мне Энни Оукли
[46].
