Он неуклюже поковылял вперед, припадая на ногу; наверно, она подумала, что он того и гляди рухнет. Он и правда частенько падал, но вставал еще чаще.
— Мэтью? — она устремилась к нему.
Она была такая красивая, что он едва не расплакался. Ему хотелось сказать ей, что когда рисует, то чувствует, помнит ее, что рисовать начал в лечебнице, для реабилитации, и увлекся не на шутку. Порой, работая над картиной, он забывал обо всем — о боли, о том, что было, об утрате; представлял себе будущее с Лени, их любовь, как солнце и теплую воду. Представлял, что у них дети, что они вместе стареют. Проживают общую жизнь.
Он отчаянно пытался подобрать слова, будто вдруг очутился в темной комнате. Вроде и знаешь, где дверь, а найти не можешь.
Дыши, Мэтью. Когда нервничаешь, становится только хуже.
Он вдохнул, выдохнул. Прихрамывая, подошел к тумбочке, вытащил коробку с письмами, которые она прислала ему давным-давно, когда он был в больнице, и другими, теми, которые она отправляла убитому горем мальчишке в Фэрбанкс. По этим письмам он заново научился читать. Он протянул ей письма, не в силах задать вопрос, который не давал ему покоя: почему ты перестала писать?
Лени потрясенно смотрела на письма.
— Ты их сохранил? После того как я тебя бросила?
— Твои письма, — произнес он. Слова растягивались. Ему надо сосредоточиться, чтобы составить из них нужные сочетания. — Так я. Снова научился читать.
Лени не сводила с него глаз.
— Я молился. Чтобы ты. Вернулась.
— Мне и самой этого хотелось, — прошептала она.
Он улыбнулся, чувствуя, как ползет вниз краешек глаза, и зная, что из-за этого выглядит еще более жутко.
Она обняла его, и он удивился, до чего они подходят друг другу. После того как его вернули к жизни, свинтили, перетянули, они все равно друг другу подходят. Она коснулась его обезображенного лица:
— Ты такой красивый.
Он крепче обнял ее, стараясь успокоиться. Его вдруг отчего-то охватил испуг.
— Что с тобой? Тебе больно?
Он не знал, как объяснить, что чувствует, а может, боялся, что если признается, то разочарует ее. Все эти годы без нее он тонул, она была берегом, до которого он стремился доплыть. Но она, конечно же, посмотрит на его изувеченное, лоскутное лицо и сбежит, а он снова погрузится в темную пучину одиночества.
Он отстранился, проковылял к каталке и сел, закряхтев от боли. Зря он ее обнял, почувствовал, как она прижалась к нему. Как теперь об этом забыть? Он пытался вернуться в привычную колею, но заблудился. Его трясло.
— Где. Ты была?
— В Сиэтле. — Она подошла к нему. — Долго объяснять.
Она прикоснулась к нему, и его мир снова треснул — или разбился. Как-то так. Ему хотелось упиваться этим мгновением, зарыться в него, как в груду мехов, согреться, но это неправда, это опасно.
— Расскажи.
Она покачала головой.
— Я тебя. Разочаровал.
— Ну что ты, Мэтью, вовсе нет. Если уж кто и обманул мои ожидания, так это я сама. И всегда обманывала. Это ведь я тебя бросила. Тогда, когда больше всего была тебе нужна. Если ты не сумеешь меня простить, я пойму. Я и сама себя не прощаю. Я это сделала потому, что… в общем, хочу тебя кое с кем познакомить. А потом, если захочешь, поговорим.
Мэтью нахмурился:
— Кое с кем. Познакомить?
— Да, он на улице с твоим папой и Аткой. Пойдем.
Он.
Его охватила такая глубокая досада, что пробрала до скрепленных болтами костей.
— Не хочу я знакомиться. С этим твоим.
— Ты сердишься. Я понимаю. Ты всегда говорил, нельзя бросать тех, кого любишь, а я тебя бросила. Сбежала.
— Замолчи. Уходи. Пожалуйста. Уходи.
В глазах Лени стояли слезы. Она была такая красивая, что у него перехватило дыхание. Ему хотелось плакать, кричать. Сумеет ли он ее отпустить? Он так ждал этой минуты, ждал все годы, которые помнил, несмотря на боль, от которой плакал во сне, каждый день просыпался с мыслью: «Она» — и пытался жить дальше. Миллион раз представлял себе, как они встретятся, но такое ему в голову не приходило. Что она вернется, чтобы попрощаться.
— У тебя есть сын, Мэтью.
Порой с ним такое случалось. Он слышал не те слова, верил в то, чего на самом деле не говорили. Его травмированный мозг. Не успел он подготовиться, прибегнуть к привычным средствам защиты, как на него обрушилась боль этих слов. Ему хотелось объяснить ей, что он просто ее не понял, но он сумел лишь завыть, протяжно зарычать от боли. Слова его покинули, остались голые чувства. Покачнувшись, он поднялся с кресла, попятился и врезался в кухонный стол. Поврежденный мозг говорил ему то, что он хотел слышать, а не то, что она на самом деле сказала.
Лени подошла к нему. Он видел, как ей больно. Наверно, считает его совсем идиотом. Ему стало стыдно, и он отвернулся.
— Уходи. Если собираешься. Уходи.
— Мэтью, пожалуйста. Хватит. Я знаю, что причинила тебе боль. — Она потянулась к нему: — Мэтью, прости меня.
— Уходи. Пожалуйста.
— У тебя есть сын, — медленно проговорила она. — Сын. У нас есть сын. Ты меня понимаешь?
Он нахмурился:
— Ребенок?
— Да. Я его привезла, чтобы вас познакомить.
Сперва он почувствовал огромную радость. Сын. Его ребенок. Их ребенок. Мэтью едва не расплакался, не в силах стерпеть скорую утрату.
— Посмотри на меня, — негромко попросил он.
— Смотрю.
— У меня такой вид. Словно меня сшивали по частям. На паршивой машинке. Порой больно. Так, что не могу говорить.
Я два года не мог перестать. Мычать и кричать. И сказать первое. Настоящее слово.
— И?
Он вспомнил, как когда-то мечтал научить сына всему, что умел; теперь же все эти надежды рухнули. Он сломлен, где же ему удержать другого.
— Я не смогу взять его на руки. Посадить. На плечи. Он испугается. Такого отца.
Он знал, что Лени услышала тоску в его голосе. Отец. Вселенная в слове из четырех букв.
Она коснулась его лица, провела пальцами по шрамам, заглянула в зеленые глаза.
— Знаешь, кого я вижу? Человека, который мог умереть, но не сдался. Я вижу человека, который переборол себя и заново научился говорить, ходить, думать. Каждый твой шрам разбивает мне сердце и собирает снова. Ты боишься того же, чего все родители. Я вижу человека, которого люблю всю жизнь. Отца нашего сына.
— Не знаю. Как.
— Никто не знает. Поверь мне. Ты же сможешь взять его за руку? Научишь рыбачить? Сумеешь сделать ему бутерброд?
