— Ты обязательно поправишься. Дедушка найдет тебе лучших врачей в городе. Помнишь, у него есть друг в совете Центра Фреда Хатчинсона
[75]. Ты непременно…
— Все будет хорошо.
Мама коснулась ее руки. Лени связывало с мамой это прикосновение, дыхание и любовь длиною в жизнь. Ей хотелось найти правильные слова, но какие? Да и что значит неуклюжая фраза по сравнению с раком?
— Я не могу без тебя, — прошептала Лени.
— Я знаю, родная, — ответила мама. — Я знаю.
* * *
Милый Мэтью,
Я писала тебе считаные дни назад. Забавно, как сильно может измениться жизнь всего за неделю.
Забавно не в том смысле, что смешно. Это уж точно.
Вчера вечером я лежала в удобной постели, в пижаме, купленной в магазине, и думала о том, о чем думать совершенно не хотелось. И поняла тебя.
Мы ведь почти не говорили о смерти твоей мамы. Может, потому, что были еще малы, а может, потому, что тебя это так ранило. Но обязательно надо было поговорить об этом потом, когда мы подросли. Я должна была сказать тебе, что готова слушать твою боль вечно. Мне следовало расспрашивать о твоих воспоминаниях.
Теперь-то я вижу: скорбь — как тонкий лед. Я еще не потеряла маму, но одно-единственное слово оттолкнуло ее от меня, воздвигло между нами преграду, которой прежде не было. Впервые в жизни мы врем друг другу. Я это чувствую. Врем, чтобы друг друга уберечь.
Но от этого ведь не убережешься, верно?
У нее рак легких.
Господи, как же мне тебя не хватает.
Лени отложила ручку. На этот раз письмо Мэтью ее не успокоило.
Ей стало только хуже. Еще более одиноко.
Как жаль, что ей не с кем об этом поговорить. Ведь даже лучшая подруга не знает, кто она на самом деле.
Она сложила листок и убрала в обувную коробку, к остальным письмам, которые написала за эти годы, да так и не отправила.
* * *
Тем летом Лени наблюдала, как рак уничтожает маму. Сперва исчезли волосы, потом брови. Потом пропали осанка и походка. И наконец рак ее обездвижил.
К концу июля, когда рак почти ее уничтожил, очередные снимки обнаружили правду: ничего из того, что они делали, не сработало.
Когда они узнали, что лечение не помогло, Лени молча сидела возле мамы и держала ее за руку. Рак был везде, наступал, как враг, пробивал себе путь в кости, уничтожал внутренние органы. О том, чтобы бороться и что-то еще пробовать, не могло быть и речи.
Вместо этого они переехали к бабушке с дедушкой, поставили больничную койку на застекленной террасе, в окна которой лилось солнце, и обратились в хоспис.
Мама боролась за жизнь, боролась отчаяннее, чем когда-либо, но раку ее усилия были безразличны.
Мама медленно-медленно, понемногу, поднялась и села, ссутулясь. В жилистой руке дрожала незажженная сигарета. Курить она, конечно, уже не могла, но ей нравилось держать в руке сигарету. На подушке остались пряди волос, точно золотые прожилки на белом хлопке. У кровати стоял кислородный баллон, в мамины ноздри были вставлены прозрачные трубки, которые облегчали ей дыхание.
Лени встала со стула возле кровати, отложила книгу. Налила воды, протянула маме. Та взяла из ее рук пластмассовую чашку. Руки так дрожали, что Лени обхватила ее ладони своими, помогла удержать поильник. Мама отпила чуть-чуть, как колибри, и зашлась кашлем. Птичьи плечики ее затряслись, и Лени была готова поклясться, что слышала, как под тонкой кожей гремят кости.
— Мне вчера приснилась Аляска. — Мама откинулась на подушки и посмотрела на Лени. — Не так уж там было и плохо, правда?
Лени изумилась, что мама так спокойно это сказала. По молчаливому соглашению они годами не упоминали ни об Аляске, ни о папе, ни о Мэтью, но, видимо, жизнь их стремилась к началу, поскольку был близок конец.
— Там много чего хорошего было, — ответила Лени. — Я любила Аляску. И Мэтью. И тебя. Даже папу, — тихо призналась она.
— Там было здорово. Я хочу, чтобы ты это помнила. Настоящее приключение. Я понимаю: стоит начать вспоминать, как тут же в голову лезет плохое. Как папа меня бил. Как я вечно его оправдывала. Как мучительно его любила. Но было в этой любви и хорошее. Помни об этом. Твой папа тебя любил.
Лени было невыносимо больно, но она видела, что маме необходимо это сказать.
— Я знаю, — проговорила Лени.
— Расскажи обо мне Эмджею, ладно? Что я вечно перевирала слова в песнях, носила короткие шорты и сандалии и выглядела сносгшибательно. Расскажи ему, как я училась быть сильной, как настоящая аляскинка, хотя мне этого и не хотелось, и что я никогда не унывала и не сдавалась. И еще скажи ему, что я полюбила его маму, как только увидела, и что я ею горжусь.
— Я тоже тебя люблю, мамочка, — ответила Лени, хотя разве словами выразишь эти чувства? Но ничего другого у них не оставалось. Так много слов и так мало времени.
— Ты хорошая мать, Лени, хотя ты еще так молода. Я никогда не была такой хорошей матерью.
— Ну, мам…
— Это правда, родная. У меня нет времени врать.
Лени наклонилась, чтобы убрать волосы с маминого лба. Тоненькие, легкие, как гусиный пух. Невыносимо было видеть, как мама тает. Жизнь как будто уходила из нее с каждым выдохом.
Мама медленно потянулась к тумбочке. Бесшумно, как свойственно дорогой мебели, выдвинулся верхний ящик. Дрожащей рукой достала письмо, аккуратно сложенное втрое.
— На.
Лени не хотела его брать.
— Пожалуйста.
Лени взяла письмо, осторожно развернула и прочла, что написано на первой странице. Почерк был такой корявый, что ей с трудом удалось разобрать:
Я, Коралина Маргарет Голлихер Олбрайт, застрелила моего мужа, Эрнта Олбрайта, когда он меня избивал.
Я надела трупу на ноги капканы и утопила его в Хрустальном озере. И скрылась, поскольку боялась, что меня посадят, хотя считала и по-прежнему считаю, что в тот вечер спасла себе жизнь. Муж годами меня избивал. Многие жители Канека об этом догадывались и пытались мне помочь. Но я отказывалась.
Я убила его своими руками, и его смерть на моей совести. Чувство вины превратилось в рак и убивает меня. Это кара Господня.
Я убила его и избавилась от тела. Я действовала в одиночку. Моя дочь не имеет к этому никакого отношения.
С уважением,
Коралина Олбрайт
Под маминой нетвердой подписью стоял росчерк деда, как свидетеля и адвоката, и печать нотариуса.
