– Это была замечательная работа, – сказал мне Каплан. – Кац владел разной недвижимостью в Нью-Йорке и почему-то испытывал слабость к русским эмигрантам. Поэтому он заселил нашим братом свой отель «Winslow» на углу Пятьдесят пятой и Мэдисон, потом Лимонов в «Это я, Эдичка» посвятил этому отелю целую главу. А наши эмигранты мало того, что не платили за проживание, так еще и судили этого Каца несколько лет! Но я жил своей жизнью. За ночь дежурства Кац платил мне пятьдесят баксов, а за сутки проживания в «Winslow» я платил ему пятнадцать. Дом, в котором я работал ночным портье, был тихим еврейским многоквартирным домом, за полгода моей работы меня ночью никто ни разу не побеспокоил. В двенадцать ночи я приходил на дежурство, закрывал парадную дверь и всю ночь читал прекрасные книги. В восемь утра возвращался в «Winslow» и ложился спать, вставал в три или в четыре и шел гулять по Мэдисон-авеню…
Я живо представляю эту картину. Мэдисон в районе пятидесятых – это самое «фэшн» в сердце Манхэттена и кварталы дорогих магазинов, ресторанов и картинных галерей. Гулять вдоль их витрин с десяткой в кармане «еще то удовольствие»! Недавно в Москве, на Тверской, я наблюдал изумительную сценку. У огромной витрины магазина фарфора стояла сорокалетняя бомжиха в каких-то рваных лохмотьях и чунях на грязных, в кровоподтеках ногах. Положив у этих ног свои кули с ночным матрасом и прочим тряпьем, она любовалась изысканной фарфоровой посудой за толстым стеклом витрины, и такая блаженно-мечтательная улыбка бродила по ее одутловатому лицу, что прохожие останавливались и, глядя на нее, невольно улыбались.
Нет, я не говорю, что мы, эмигранты и, не дай бог, Роман Каплан ходили по Нью-Йорку в тряпье. Ничего подобного! Вырвавшись из советского рая, мы, экономя на еде, первым делом покупали себе джинсы, дубленку и хотя бы один костюм если не Версаче, то Кэльвин Кляйн. А уж такой питерский «штатник» и гедонист, как Рома Каплан, был, конечно, одет, как денди. «Наибольшую активность тигр проявляет в утренние и вечерние часы и ночью, – сказано в Википедии. – Днем он обычно спит в логове. Передвигается крупным шагом». Небрежно покуривая увесистую трубку и мысленно помахивая тростью с золотым набалдашником, Роман бродил по картинным галереям, изредка останавливаясь у настоящих хороших картин, приценивался к ним, и, чувствуя его тигриную сущность, хозяева тех галерей принимали его за профессионального охотника за шедеврами и антиквариатом.
Помню, как именно в это же время, только в другой части города, на Западе 57-й стрит, вдоль витрин музыкальных магазинов бродил еще один эмигрант – пианист и лауреат трех музыкальных фестивалей. Дело было зимой, стоял жуткий мороз, и пронзительный ветер с Гудзона пробирал до костей даже под дубленкой. Не выдержав этой пытки, N. зашел в магазин роялей Steinway & Sons. Там было тепло и роскошно, белые и черные рояли сверкали полированными крыльями, но вальяжный продавец в костюме от Бриони и в дорогом шелковом галстуке преградил ему дорогу: «Can I help you?» [Могу я помочь вам?]. И столько высокомерия было в его глазах (он даже не прибавил «sir» к своему вопросу!), что N. хотел тут же уйти. Но у одного из роялей была поднята крышка клавиатуры, и бело-черные клавиши сверкали таким перламутром, что N. не смог преодолеть себя. «Мэй ай трай? Можно мне попробовать?» – с жутким акцентом промычал он замороженными губами. Продавец смерил его презрительным взглядом: «Can you really play?» [Ты действительно умеешь играть?]. «Йес. Литл» [Да. Немножко.], – ответил N. и завороженно шагнул к роялю. Продавец нехотя уступил ему дорогу. N. сел к роялю, потер свои онемевшие от мороза руки, размял пальцы и вдруг с такой скоростью пробежал ими по клавишам, что все продавцы огромного магазина повернулись к нему с разинутыми ртами. Но N. уже не видел их, он играл «Лунную сонату» – ту самую, которая принесла ему приз на последнем фестивале. «Понимаешь, – говорил он мне, – я зашел туда просто погреться, и я играл, чтобы только согреться, клянусь! Но когда я закончил, они устроили мне овацию…»
Почему я вспомнил об этом? Сейчас поймете…
– Нет, ты зря нафантазировал, что я был как денди, – сказал мне Роман. – Я редко заходил в картинные галереи. Там была жизнь, а я был ночной портье. Но однажды… Однажды, гуляя по Мэдисон, я увидел мираж! – Тут, возбуждаясь от воспоминаний, Роман вскочил со стула, перешел на крик и нетерпеливо заметался по комнате, как тигр в клетке. – Впереди шли две поразительно знакомые фигуры! Белла Ахмадулина и Боря Мессерер! Я не поверил своим глазам, рванул за ними и – да, это были они! Мы бросились друг к другу, обнялись и стали орать так, что прохожие стали шарахаться. Оказалось, что у Беллы в шесть вечера выступление в Колумбийском университете, а в восемь они идут на пати к миллионеру Питеру Спрейгу, у которого Лимонов работает дворецким. Конечно, я пошел с ними. А когда из Колумбийского мы шли к Спрейгу, навстречу нам попался Эдуард Нахамкин. Это потрясающе энергичный еврей, просто настоящий «энерджайзер». Обычно на всяких вечеринках мужчины ищут красивых женщин, или хотя бы интересных собеседников. А у Нахамкина был особый дар – он тут же находил человека с деньгами. И ему было совершенно все равно, чем торговать – бензином, картинами или селедкой. А ко мне он давно приглядывался, поскольку я знаю английский, немецкий и французский. Да, не удивляйся, в Союзе, в Питере я окончил Герценовский институт, учился в аспирантуре и даже проводил экскурсии для иностранцев по Эрмитажу. В том числе, представь себе, однажды целый день водил по Эрмитажу Леонарда Бернстайна… Нахамкин все это знал, но кого в Америке интересует, кем ты был в Союзе? Тут-то я был ночной портье. Зато когда он увидел меня с Беллой и Борей, он позвонил мне буквально на следующий день и предложил открыть русскую картинную галерею. Так я стал сначала консультантом, а потом и директором первой Русской картинной галереи в Нью-Йорке на Мэдисон-авеню…
«Тигры обычно выслеживают и поджидают добычу на тропах и возле водопоев… – сказано в Википедии. – В засаде тигр выжидает, лёжа под ветром, а при приближении добычи делает быстрый рывок на короткую дистанцию. При этом он перемещается короткими осторожными шагами, часто припадая к земле. Подобравшись к добыче на наиболее близкое расстояние, он настигает ее несколькими огромными прыжками – самым стремительным способом передвижения…»
Нет, не подумайте, что я на что-то намекаю. Это просто цитата. Но теперь вы понимаете, почему я рассказал о пианисте-эмигранте? Мы начинали там ночными швейцарами, дворецкими, лифтерами, таксистами и просто нищими, а через полгода-год открывали картинные галереи, газеты, радиостанции, возглавляли симфонические оркестры или, на худой конец, писали мировые бестселлеры. Каждый человек стоит столько, во сколько он себя ценит. В Русской картинной галерее Нахамкина, которую создал Каплан, выставлялись тогда самые лучшие – Олег Целков, Михаил Шемякин, Марк Клеонский, Эрнст Неизвестный…
– Рынка еще не было, – вспоминает Роман, – всё приходилось делать с начала…
И я вспоминаю США той поры, последние годы бездарного правления Джимми Картера. Полная катастрофа экономики, безработица тринадцать процентов, инфляция четырнадцать процентов (или наоборот, но это уже неважно), банкротство Нью-Йорка, сплошные забастовки всех и вся, сабвей не работает, автобусы не ходят, многочасовые очереди за пособием по безработице, черные мешки с мусором на всех улицах неделями высятся до второго этажа, и – знобящее ожидание того, что советские танки вот-вот высадятся с Кубы на Бродвей. «Если это случится, американцы нас тут же интернируют, как они интернировали японцев во время войны с Японией, – сказал мне на “Свободе” бывший полковник Красной армии, – а если Советы победят, то коммунисты нас расстреляют».
