Написав на основе рассказов Кичина и других моряков первый вариант своего морского сценария, я отправил его из Москвы на Одесскую студию и уже через неделю получил телеграфный вызов на заседание редколлегии. Еще через неделю я был в Одессе, в кабинете главного редактора. Здесь сидели члены редколлегии – редакторы студии и одесские писатели. Никто из них не смотрел в мою сторону, но когда началось обсуждение сценария, я внутренне даже ахнул…
Честное слово, я и Жора пропили тогда в Одессе аж тысячу рублей. Мы кутили с моряками, с рыбаками, с работниками киностудии и еще бог знает с кем! Я полюбил за это время Одессу, я был на ее Привозе, на ее пляжах и на ее кораблях. Я был в ее ресторанах, на знаменитом Приморском бульваре и на знаменитой Потемкинской лестнице. И за все время моего пребывания в Одессе я ни разу и нигде не слышал украинской речи. Одесский жаргон – эдакую гремучую смесь русско-украинско-еврейского воляпюка – пожалуйста, сколько угодно! Но чистую «украинску мову» – никогда.
И вдруг… все обсуждение моего сценария пошло на украинском языке! Оторопев, я затаил дыхание – мои украинские рецензенты на чистой украинской мове несли мой сценарий буквально по кочкам, разносили в пух и прах каждый эпизод и каждую сцену! Слушая их, даже человек, не знающий по-украински ни слова, легко бы понял, что судьба моего сценария решена – это бездарное, безграмотное и совершенно непрофессиональное произведение абсолютно не нужно Одесской студии. Хотя его автор, возможно, и окончил ВГИК, но в морской тематике он понимает столько же, сколько в украинской мове. И, вообще, позиция дирекции студии кажется членам редколлегии по меньшей мере странной! Как можно заказывать сценарий на морскую тему какому-то москалю, когда такой сценарий должен писать только местный, одесский письменник, хорошо знающий быт моряков и живущий их жизнью…
Когда они выговорились и обратили ко мне усталые лица, озаренные тайным торжеством великого украинского гостеприимства, наступила очередь моего ответного слова. В этом последнем праве автора, приговоренного к четвертованию, они не могли мне отказать. Я встал, почесал в затылке свою еще рыжую в то время голову и заговорил… на чистом, прозрачном и высоком языке великого Шевченко, Коцюбинского и Олеся Гончара. Потому что с третьего по восьмой класс я учился в полтавской средней школе номер четыре и имел круглые «отлично» по украинскому языку и литературе. Конечно, с тех пор прошло много времени, и я уже порядком подзабыл украинский. Но пока они громили, кромсали и топтали мой сценарий на своей замечательной украинской мовi, все вирши великого Кобзаря и проза Гончара всплывали во мне грозно и торжественно, как подводная лодка всплывает для торпедной атаки.
Мой залп был негромким, вежливым и оглушительным.
«Щиро дякую за вэльможну крiтику», – обращался я к каждому из них и на классическом украинском объяснял им суть и смысл каждого раскритикованного ими эпизода, обещая при работе над вторым вариантом сценария учесть все их творческие замечания.
Мертвая пауза была мне ответом.
Красотка Нина Василевская, которая вела протокол этой экзекуции, застыла с авторучкой, поднятой над листом бумаги.
– Кхе-кхе… – прокашлялся, наконец, главный редактор. Затем поскреб лысеющий затылок и сказал по-русски: – Я думаю, раз автор это… ну, готов, так сказать, учесть наши замечания, то мы можем-таки принять этот сценарий.
С тех пор я никогда – ни от главного редактора, ни от остальных членов редколлегии Одесской киностудии – не слышал ни одного украинского слова.
В 2003 году меня пригласили в Одессу на фестиваль «Эхо “Золотого Дюка”». И вот пятого сентября с Володей Двинским, замечательным режиссером-документалистом, который привез на фестиваль свой фильм «Жила-была Одесса», и с его милой женой Татьяной мы сидели в чудном ресторане «Кавказская пленница» на Восьмой станции фонтана. Мы ели жареную черноморскую барабульку, кефаль и другие волшебные изыски грузинско-одесской кухни, пили хорошую водку, и я рассказал им о своей работе на Одесской киностудии и о камине Бабеля, который я так и не купил. А Володя, режиссер фильма «Жила-была Одесса», в ответ рассказал мне историю про бабелевский «Ундервуд».
Никакого «Ундервуда» у Бабеля не было, и печатать на машинке он, скорей всего, не умел.
В начале тридцатых годов одна из столичных московских газет – возможно, все та же «Комсомольская правда» – решила опубликовать очерк о Бабеле, уже знаменитом на ту пору писателе, слава которого приближалась к славе Михаила Шолохова. Телефонов тогда почти ни у кого не было, факсов тем более, редакция как-то списалась с Бабелем, получила его согласие на визит к нему журналиста и направила в Одессу своего корреспондента. Возможно, это был тоже какой-то двадцатилетний настырный молодой человек. Он приехал в Одессу, пришел на квартиру к мэтру, но мэтра дома не оказалось, журналисту сказали: «Зайдите через час». Парень погулял по Одессе, выпил кофе в той кофейне, где спустя тридцать лет мой водитель-молдаванин хмелел от бедер и сисек буфетчицы, и вернулся в квартиру Бабеля. Но Бабеля все не было и не было, и журналисту наконец сказали: «Знаете что? Наверное, он работает у своей машинистки». – «А где она?» – «Не знаем, где-то на Молдаванке…»
Парень пошел на Молдаванку. Она и сегодня многолюдна и уставлена уличными торговыми рядами, а тогда, описанная Бабелем, практически, с натуры, она была в зените своей сиятельной славы, шума и одесского колорита.
– Машинистка Бабеля? – сказали парню на первом же перекрестке. – Так это ж Клавка, вон тот третий двор от угла.
Парень вошел во двор. Описывать одесские дворы я не стану, отсылаю вас к классику. Он, этот классик, сидел на дощатой веранде, прямо на полу, у ног юной и бедрастой машинистки, держал ее за голую коленку, а она – разбитная одесская молодка – стучала по клавишам пишмашинки и говорила довольно грубо:
– Та не так быстро!.. Та обождите!.. Та шо вы мине дихтуете? Нихто у нас так на Молдаванке не говорит!..
Парень представился мэтру, мэтр со вздохом оторвался от теплой коленки, встал, вышел с журналистом из двора на улицу и, прогуливаясь, дал ему интервью. Журналист все старательно записал, а потом не выдержал и спросил:
– Я дико извиняюсь, но можно задать вам еще один, личный вопрос?
– Валяй, – разрешил великодушный классик.
– Знаете, я, когда вошел во двор, просто не поверил своим глазам. Как можете вы, великий писатель, сидеть на полу у ног какой-то машинистки и позволять ей разговаривать с вами таким тоном?
– Ах, молодой человек! – сказал классик. – Одно движение бедра этой девушки стоит всей мировой литературы!
Повесть о настоящем
Очерк
«Известия, 20 марта 2009»
Голицыно, 6:30 утра, сегодня
Даже когда он не спит и слышит, как Лена проснулась, разбудила сына и стала собирать его в школу, он не встает. Он лежит и слушает, как они тихо шепчутся на кухне, обсуждая дела и планы Дениса на день, и как потом Денис бесшумно, в одних носках идет в прихожую обуваться.
