– А-а! – соображал я. – Это гонорар из журнала «Нева». За стихи.
– Какие еще стихи?
– «Таджибаев пьет чай», «Отбой в казарме». Я послал им целую подборку, они напечатали…
Прочитав стихи, подполковник Устьянов принимался уговаривать меня ехать во Львов, поступать в военно-политическое училище.
– Будешь офицером, политруком, как я! – соблазнял он.
Я уклонялся, как мог, а потом не выдержал:
– Товарищ подполковник, подумайте сами: какой из меня политрук с моей фамилией?
Больше он меня не вызывал. И я, демобилизовавшись, вернулся к бабушке в Баку.
– Нет, Меир, ты посмотри на его щеки! – обиженно сказала она моему дедушке. – Сколько я его кормила, он был худой, как не знаю кто! А из армии приехал просто кнейдлех!
Я снял гимнастерку и брюки «хэбэ», забросил их под кровать и помчался в университет – я же по-прежнему считался вольнослушателем на филфаке.
Четыре Пети в Сумгаите
Из армии я вернулся в марте 1959-го, а в апреле уже работал штатным сотрудником газеты «Социалистический Сумгаит». В то время город-спутник Сумгаит только строился, в сорока километрах от Баку на пустынном берегу Каспия буквально на моих глазах росли трубопрокатный завод, завод синтетического каучука, нефтехимический комбинат, ну и сам город – всесоюзная ударная стройка. Газета выходила три раза в неделю, ее выпускали четыре человека: тридцатилетний Рафаил Шик (политика и промышленность), двадцатитрехлетний Зорий Капелиович (социалка), двадцатипятилетняя Лена Касабьян (письма читателей) и я (очерки и фельетоны), мне было девятнадцать. То есть, каждый из нас был обязан каждые два дня написать по газетной полосе. И никаких поблажек от главного редактора, он стращал: «Если ты не сделал свою полосу, в газете будет дырка!»
Поэтому один день я и фотограф Анатолий Пчемян гоняли на его мотоцикле по всем заводам и стройкам, собирали материал, на второй день я отписывался на редакционной пишущей машинке «Москва», а на следующий день – опять по стройкам. И так изо дня в день, выходной только по воскресеньям.
В свое время Антоша Чехонте хвастался, что может написать рассказ о чем угодно, даже о чернильнице. За полгода ударного труда в «Соц. Сумгаите» мы четверо так сдружились, что стали именовать друг друга Петями и даже соревноваться – кто чаще употребит это имя в своих статьях, да так, чтобы Главный не заметил.
А через полгода меня из «Соц. Сумгаита» забрали в «Бакинский рабочий». То была короткая эпоха аджубеевской оттепели в журналистике, и – несмотря на мой «пятый пункт» и беспартийность – я в двадцать лет стал очеркистом и фельетонистом главной республиканской газеты, которая была старше «Правды» на шесть лет! И в первом же очерке схулиганил – дважды употребил имя Петя, на что тут же прозвучал телефонный звонок из Сумгаита: «Спасибо, старик, уважил!».
…Несколько лет назад мой приятель Сергей Грызунов, профессор МГИМО, пригласил меня прочесть лекцию студентам журфака. Я приехал, в аудитории собралось пятьдесят юношей и девушек. Я сказал:
– Здравствуйте, коллеги! Будучи членом Союза журналистов с тысяча девятьсот шестьдесят второго года, могу вас заверить: если хотите стать настоящими журналистами, немедленно бросайте этот элитный институт и идите в любую заводскую многотиражку! Там вам придется писать каждый день! И только так можно освоить нашу профессию!
С тех пор меня в МГИМО не приглашают. Хотя я упрямо считаю, что нечего молодым журналистам пять лет просиживать на журфаках штаны или юбки.
Аспирантка и дурак
Ползти по собственной биографии скучно. Поэтому я, как в слаломе, буду катить от вешки к вешке. Летом 1956-го по дороге из Баку в Ленинградский университет (где на первом же вступительном экзамене мне гостеприимно поставили двойку) я остановился в Москве и зашел в «Юность». Поскольку к тому времени в журнале уже напечатали мой стишок, меня там приняли как своего, даже представили главному редактору, то есть самому Борису Полевому! А легендарный автор легендарной «Повести о настоящем человеке» – пожилой, полный и страдающий одышкой – с рук на руки передал меня Николаю Старшинову и Илье Суслову, первый заведовал в журнале поэзией, второй – «Портфелем Галки Галкиной», юмором. И поскольку Суслов тут же поставил в номер мой рассказ «Хонто и Хаяма», я разом влился в замечательную «юношескую» компанию Марика Розовского, Аркадия Арканова и Гриши Горина, которые и делали тогда в «Юности» все юмористические страницы.
Но даже публикации в «Юности» не помогли – меня, как я уже сказал, отшили от ЛГУ, и я загремел в артиллерию, в гаубичные войска. А перед дембелем просто так, от фонаря послал свои опусы на творческий конкурс в Литературный институт и во ВГИК. Поразительно, но из обоих вузов пришло сообщение, что творческий конкурс я прошел, могу приехать на экзамены. А поскольку я мнил себя поэтом, то, отработав полгода в «Соц. Сумгаите», поехал конечно, в Литературный. Тем паче, Азербайджан получил тогда по разнарядке Союза писателей место на переводческом отделении, и это место республика отдала мне. То есть, экзамены уже были пустой формальностью, я уже знал, что буду учиться в мастерской известного поэта N., и меня уже поселили в общежитии Литинститута на улице Добролюбова.
И тут случилось воистину судьбоносное событие – на меня положила глаз двадцатичетырехлетняя поэтесса-аспирантка Литинститута. Не знаю почему – я был рыжий, конопатый и, прямо скажем, не атлет. А она пригласила меня в свою, отдельную, как у аспирантки, комнату на пятом этаже общежития. Польщенный, я, конечно, пришел со своими стихами. Аспирантка сидела на кровати с гитарой в руках, на столе стояли бутылка водки, два граненых стакана и лежала нехитрая закуска – колбаса, яблоки. Я прочел ей свои стихи:
Нет, мне в вагоне не сидится,
Я не мог смотреть в окно,
Пускай бранится проводница,
Я на подножке все равно!
Потом мы выпили по полстакана, и вдруг она запела:
Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной Сьерры…
Это потом, на последнем курсе ВГИКа, я понял, для чего аспиранты и старшекурсники приглашают к себе в гости юных абитуриенток. А тогда, в 1959-м, я, извините, был еще мальчик, девственник. И потому тупо и завороженно слушал «Бумажный кораблик», «Шарманщик»… И вдруг… вдруг увидел, как эта аспирантка смотрит на меня своими карими глазами, и понял, зачем тут водка и зачем она меня пригласила.
И «ужас проник в мое сердце» – я не знал, что мне делать. То есть, теоретически я был, конечно, подкован, ведь я читал и даже знал наизусть «Улицу Данте» Бабеля: «…вот вошла Жермен, она закрыла за собой дверь, они поцеловали друг друга, девушка сняла с себя шляпу, перчатки и положила их на стол, и больше, по моему расчету, времени у них не оставалось. Его не оставалось на то, чтобы раздеться. Не произнесши ни одного слова, они прыгали в своих простынях, как зайцы». Казалось бы, что тут сложного? Но как мне – рыжему и конопатому – как мне подсесть к этой аспирантке, обнять ее и поцеловать?
