– Эдик, что случилось?
Окончив восьмой класс, я дочитал городскую библиотеку, написал свое сотое, наверное, стихотворение и заявил родителям, что в Полтаве мне больше делать нечего, я хочу к дедушке в Баку – там есть литературная среда, там есть литературные журналы, и там я стану поэтом.
Как ни странно, мама меня не стала удерживать. Она списалась с дедушкой, и летом 1953 года я, в возрасте неполных четырнадцати лет, доехал с отцом до Харькова, а там он посадил меня на поезд Москва – Баку, и я укатил в столицу солнечного Азербайджана. Но даже в Баку, самом интернациональном городе Советского Союза, меня из-за моего «пятого пункта» дважды не приняли в университет на филфак. Хотя сочинение на вступительных экзаменах написал в стихах, за что тут же получил «отлично». Но бдительная кафедра истории КПСС даже в Баку тщательно отсеивала людей непрофильной нации, и меня лихо срезали на экзамене по истории. Конечно, мой дедушка-шапочник в это не поверил. Поджав губы, он неделю молча стучал своей ножной машинкой «Зингер» – решил, что я сам завалил экзамен, а сваливаю на «пятый пункт». Ведь все мои одноклассники поступили в вузы, даже Толю Брескина приняли в физкультурный институт (на экзамене по литературе я писал за него сочинение, Слава Наумов сдавал математику, а Толя за себя только бегал и крутил сальто на турнике). К тому же, я думаю, за всю историю бакинского физкультурного института Толя был первым еврейским абитуриентом, его приняли просто от изумления. А меня, единственного в нашем классе, не приняли никуда…
Но тут случилось чудо! Вдруг среди бела дня во дворе нашего многоквартирного дома на улице Дмитрова, 57, появилась юная красавица-азербайджанка и спросила у соседей, где тут живет поэт Эдуард.
Ираклий, на помощь! Пожалуйста, опиши шумный закавказский двор – эдакий колодец с внутренними верандами, натянутыми поперек него бельевыми веревками с простынями и половиками, единственной водопроводной колонкой и единственным коллективным нужником. Тут все знают всё про всех! Но чтобы двадцатилетняя азербайджанка пришла к рыжему шестнадцатилетнему пацану? Это было потрясением не только дворового, а республиканского масштаба! Двор замолк, мужчины перестали стучать нардами, женщины перестали выбивать ковры и проклинать кирщиков, которые варили на улице так называемый кир – бакинский вариант асфальта, и красавицу Фирузу торжественно повели на второй этаж к дверям нашей квартиры.
Дедушка в кепке, бабушка в переднике, моя тридцатилетняя тетка Люба с руками, белыми от муки и теста, ее муж Наум, грузчик и выпивоха, их десятилетний сын Юра и я изумленно вышли к неожиданной гостье.
– Это вы Эдуард? – спросила черноокая красавица.
– Я-я…
– Мой папа – профессор Алекперли, декан филфака университета. Он приглашает вас на ужин к нам домой сегодня в семь вечера. Наш адрес – улица Гоголя, тридцать три.
Двор онемел, я тоже, красавица ушла.
К вечеру дедушка на ножной машинке «Зингер» сшил мне новую кепку-восьмиклинку, бабушка выстирала мою единственную белую рубашку, Люба погладила мои брюки, Наум тупыми ножницами постриг мою рыжую шевелюру, и даже Юрка зубной пастой почистил мои белые парусиновые туфли.
В 19:00 я осторожно шел по залитой солнцем улице Гоголя. У раствора ворот дома тридцать три меня ждала Фируза. В прохладной притененной комнате седой и худощавый профессор, похожий на актера Этуша, сидел на ковре, сложив по-кавказски ноги. Перед ним было некое возвышение, наподобие стола, и на этом возвышении стояли вазы с виноградом, персиками, инжиром, яблоками и другими фруктами. «Садитесь, – на “вы” сказал мне профессор и показал на подушку напротив себя. Я сел. – По вашему делу я ходил к ректору университета. К сожалению, в этом году уже ничего сделать нельзя, но на следующий год вы будете приняты в университет. А теперь давайте пить чай и читать стихи. Дело в том, что я тоже пишу стихи. Так что я буду читать вам свои стихи, а вы мне свои. А Фируза подаст нам плов».
И вот, хотите – верьте, хотите – нет, весь тот вечер семидесятилетний профессор Алекперли, выпускник Сорбонны и Тегеранского университета, декан филологического факультета АГУ, и я, шестнадцати-с-половиной-лет, читали друг другу свои стихи, а двадцатилетняя красавица Фируза не имела – по кавказским правилам – права присесть с нами, мужчинами, а только подавала нам плов и чай…
Конечно, на следующий год я сдавал экзамены в АГУ, что называется, «на шармачка». То есть, вся профессура университета была в сговоре с профессором Алекперли, и стоило мне войти в экзаменационную аудиторию, как экзаменатор, оглянувшись на дверь, говорил: «Быстрей бери билет и можешь не отвечать, читай свои стихи!» Я читал, после первого же стихотворения мне ставили пять, и так – все четыре первых экзамена, то есть я с ходу набрал двадцать баллов! Но пятым экзаменом была история, эту я учил весь год и знал наизусть даже все съезды КПСС, поэтому двойку мне поставить не смогли, поставили трояк. И опять не приняли! Но тут уж профессор Алекперли пошел на принцип и, по слухам, закатил ректору такой скандал, что меня зачислили на заочное отделение с правом быть вольнослушателем очного отделения и даже поехать со студентами «на хлопок»! Тогда в СССР всех студентов после зачисления в вуз тут же отправляли «на картошку», а в Азербайджане – «на хлопок». Но даже ударный труд на хлопковых полях не спас меня от армии, куда я вместе с другими призывниками загремел в самом прямом смысле – в телячьем вагоне через полстраны аж в Эстонию, в артиллерийский полк на станции Тапа!..
Зато там, в Эстонии, меня за все время службы ни разу не упрекнули за Иисуса Христа и не назвали жидом. Всех нас, солдат Советской армии, эстонцы называли просто оккупантами и «куратами» – чертями.
Первый гонорар
Армия не оставила никакого следа в моей жизни. Кроме, конечно, язвы желудка и стихов об армейском быте. Когда язва обострялась, меня отправляли в Таллинский военно-морской госпиталь, и там была воистину райская жизнь. За огромными окнами госпиталя был знаменитый парк Кадриорг, весь в багрянце осенних кленовых деревьев; на завтрак нас кормили не перловой «шрапнелью» и ржавой селедкой, как в полку, а манной кашей с маслом и белым хлебом! Глядя в окно, я часами писал стихи («Тихо бродит осень в парках Кадриорга…») и читал Достоевского. А десяток симулянтов, которые лежали в моей палате, развлекались госпитальной дедовщиной – рядом с баночками для анализа мочи и кала подкладывали новоприбывшим баночки с наклейкой «Анализ пота» и заставляли «салаг» часами потеть под тремя матрацами, собирать в баночку пот. А когда медсестры делали этим «салагам» промывание кишечника, или, попросту говоря, ставили клизму, «старики» занимали в туалете все кабинки…
Залечив язву, я возвращался в свой артиллерийский полк. А там меня уже поджидал замполит подполковник Устьянов.
– Это что за деньги тебе пришли? – вопрошал он, издали показывая желтый квиток почтового перевода.
Я пожимал плечами:
– Не знаю, товарищ подполковник. Наверное, мама прислала…
– Девять рублей сорок семь копеек? Твою мать что – Невой зовут?
