Следующие двадцать лет были, пожалуй, самыми счастливыми в жизни Иткинда. Это не значит, что они были безоблачными. В послереволюционные годы он голодал, потому что обменивал свой профессорский паек на гипс и дерево. В 1926 году у него открылось кровохарканье, и по совету Михоэлса – великого еврейского артиста, впоследствии по приказу Сталина убитого агентами КГБ, Иткинд уехал на юг России, на Черное море, в Симферополь. Здесь он тоже скитался без крова и перебивался временными заработками и мелкими гонорарами. Но он много работал, сутками не выходил из своей мастерской на чердаке в доме, где по прихоти судьбы находилось Симферопольское отделение ГПУ – так в те годы называлось КГБ. На том чердаке он сделал уникальную, потрясающую своей мощью скульптурную композицию «Погром». В 1930 году в «Красной газете» появилась статья об Иткинде. Журналист писал: «Я видел у скульптора фотографию “Погрома” – огромной группы, погибшей во время пожара в его мастерской. Это в самом деле потрясающей выразительности вещь. Выставленная на площади, она могла бы силой художественного воздействия делать больше в борьбе с антисемитизмом, чем десять тысяч логических и моральных доводов против нее…» И это была не единственная статья об Иткинде, их было много, и все были увенчаны вот такими драматическими заголовками: «Голодный скульптор», «Почему голодает скульптор Иткинд?», «Художник, которого нужно поддержать», «Призываю советскую общественность»…
Но даже при таких заголовках, кричащих со страниц советских газет о том, что великий скульптор голодает, – это была слава, признание.
В 1937 году в России отмечали столетие со дня гибели Александра Пушкина, убитого на дуэли в тридцать семь лет. Эрмитаж объявил конкурс на лучшую скульптуру Пушкина. На выставке были представлены сотни работ. Первую премию получили три скульптуры Иткинда – «Юный Пушкин», о которой я уже рассказывал в начале этой главы, «Александр Пушкин» – поэт в последние годы своей жизни и «Умирающий Пушкин» – простая и феноменальная работа: голова умирающего поэта на подушке. Эту работу не передать словами! Вы видите лицо человека, который уже успокоен смертью – закрыты глаза, мертвенно распрямились морщины на лбу, и только уголки губ еще терзает жуткая боль… Боль и горечь…
– Когда я работаю, – заметил Иткинд, – я думаю: это будет мое самое лучшее. А закончу – и мне уже не нравится. Думаю, надо было сделать не так, а так. Но умирающий Пушкин – это было очень хорошо! Потому, что я его понял, я понял, как он умирал, как мучился. Я лепил его лицо и сам плакал. Я думал, что сам заболел. Жена испугалась, послала за доктором… Слушайте, я так долго живу, так долго… Я каждое утро просыпаюсь, открываю глаза и удивляюсь: неужели я еще жив? Я думаю, что должен обязательно попасть в рай – ведь там будет много обнаженной натуры и райского дерева. Мне их всегда так не хватало на земле. И будет сколько угодно свободного времени. Но вы знаете, я все равно боюсь умереть. Я прожил почти сто лет, а все равно боюсь. Знаете почему? А вдруг рядом со мной похоронят старушку лет восьмидесяти – и я всю вечность должен лежать с ней?! А? Это сейчас у меня жена старая, только на тридцать лет младше меня, – вы же видели ее, это Броня, которая в театре вахтершей работала. Ей ничего не нужно – только деньги, деньги! Старая потому что! А тогда, до ареста, до тридцать седьмого года, у меня была молодая жена двадцати шести лет – ой, какая красавица, ой! Журналистка! Мне было шестьдесят шесть лет, а ей двадцать шесть, вы представляете?! Даже сорок, а не тридцать лет разницы, но это же совсем другое дело. Как она меня любила, ой как любила! Она же за мной в Сибирь поехала, в лагерь. Через проволоку хлеб мне давала… А потом умерла от тифа. Здесь, в Казахстане…
И Иткинд, только что смеявшийся над смертью, голодом, раем и адом, тихо сел на старую узловатую корягу, и, казалось, слился с ней, сам стал скульптурой вечности. И только руки его – маленькие, темные, крепкие руки – почти машинально бродили по узлам и суставам этой живой для него коряги, нащупывали в ней что-то – то, что завтра оживет под его резцом для всех…
Я смотрел на его руки, и он перехватил этот взгляд.
– Жалко, что я больной и не могу работать. Я не могу не работать. Тут недавно умер один режиссер. Он раньше часто приходил ко мне, и я видел, что он скоро умрет. Потому что ему уже не давали работать. Режиссер – это очень плохая профессия. Один не можешь работать. А у меня очень хорошая профессия, никто не может отнять у меня работу. Вы знаете, почему я выжил в тюрьме? Меня арестовали, посадили в Петропавловскую крепость, в подвал, в одиночку, и восемь месяцев следователь КГБ бил меня каждый день, даже выбил барабанную перепонку в левом ухе. Все требовал, чтобы я написал, что я японский шпион, и открыл, какие секреты Балтийского флота я продал в Японию. А я не мог это написать, потому что не умел писать по-русски. И тогда они меня били снова и снова… Вы знаете, как я выжил? Я выжил потому, что у меня очень хорошая профессия. Мне давали кусочек черного хлеба в день. Утром давали кусочек хлеба – на весь день. Но я не ел хлеб до ночи. Я целый день лепил из этого хлеба фигурки. Только вечером перед сном я ел этот хлеб. Назавтра они меня снова били, но хлеб все-таки давали, и поэтому я мог целый день лепить и не думать о них. Понимаете, я о них не думал! Они меня пугали, а я не думал о страхе, я лепил. А те, кто думал о них целый день, те писали, что они шпионы или замышляли Сталина убить. И тогда их сразу расстреливали. А я ничего не написал, и меня отправили в Сибирь, в лагерь. Там мне было совсем хорошо, я работал на лесоповале, и вокруг было много дерева. Я мог по ночам резать по дереву и делать разные скульптуры, и снова не думать о страхе. Конечно, когда умерла моя жена, про меня все забыли, даже сын. И стало уже не так хорошо. Особенно когда выслали сюда, в Казахстан. Здесь за дерево нужно платить…
Я слушал Иткинда и пытался представить себе путь, который прошел этот маленький великий старик из девятнадцатого века в двадцатый. Из еврейского гетто в Вильненской губернии, из раввинов местечковой синагоги – к нелегальной жизни у московских проституток. С высот славы – в каменные подвалы Петропавловской крепости, самой знаменитой русской тюрьмы, где еще в восемнадцатом веке сидели царские преступники. Восемь месяцев сырой каменной одиночки, каждый день – избиения, кусок черного хлеба на весь день. И дальше – сибирские и казахские лагеря, полное забвение всеми на 30 лет. 30 лет – это же целая жизнь!..
В 1969 году на Западе вышла и стала международным бестселлером книга «Папийон» – мемуары французского каторжанина Анри Шарьера. В книге писаны приключения и муки Папийона в каторжных тюрьмах во Французской Гвинее, его героические попытки бежать с каторги. Как и Иткинд, Папийон отсидел однажды несколько месяцев в темной каменной одиночке, получая лишь кусок черного хлеба на весь день. И – как Иткинд! – не съедал этот хлеб утром, а делил на части, чтобы продержаться на этом хлебе весь день. Конечно, он не был скульптором и не лепил из хлеба фигурки, у него была другая страсть, которая помогла ему выжить, – мечта о побеге и мести французскому прокурору, пославшему его на каторгу.
Книгу перевели почти на все языки мира, были проданы миллионы экземпляров в переплете и в мягкой обложке, критики и читатели сравнивали Папийона с графом Монте-Кристо, и в Голливуде сняли по этой книге фильм со Стивом МакКуином в главной роли.
