Впрочем, вполне может быть, что гостиничные порядки не изменились в этом городе с советских времен, не зря их здесь считают прекрасными.
Она спустила ноги с кровати, на цыпочках прошла к двери в ванную. Рядом была входная дверь, и можно было в случае чего хотя бы выскочить в коридор.
Шум воды прекратился. Нэла отшатнулась от двери в ванную одновременно с тем, как эта дверь открылась, чуть не ударив ее по лбу.
Антон стоял на пороге ванной. На его рубашке проступали пятна воды, он был побрит и с мокрой головой, но при всех этих приметах утренней свежести являлся идеальной иллюстрацией к расхожей фразе «краше в гроб кладут».
– Извини, – сказал он. – Я тебе по гроб жизни обязан. Деньги за билеты отдам, конечно. И за все остальное.
– Ты просто скотина, – сузив глаза от ярости, процедила Нэла. – Деньги он отдаст!.. А телефон держать включенным, это никак? Хотя бы матери отвечать, когда у нее инфаркт! – совсем уже глупо воскликнула она.
– Если бы я ей вчера ответил, инфаркт у нее только усугубился бы.
Его голос звучал так холодно, что при всем своем гневе Нэла насторожилась. Холодный мертвый тон, и круги у глаз такие, что цветом с ними сливаются…
– Ты где был? – спросила она.
– В номере.
– В каком?
– В том самом. Сумасшедший корабль, ты сказала? Похоже.
– То есть ты все это время тупо смотрел в стенку и вливал в себя шампанское за сто миллионов. Замечательно!
Возмущению ее не было предела. Она еле сдерживалась, чтобы не залепить ему пощечину, и не могла это сделать только потому, что вообще не могла ударить человека, даже вот этого, доведшего ее до белого каления своим… своей… Всем собою!
– В стенку не смотрел.
Ей показалось, что он улыбнулся. Впрочем, то, что мелькнуло у него в глазах, можно было назвать не улыбкой, а отчаянием. И тут же они стали мертвыми снова.
– А бился об нее головой, – бросила Нэла.
Антон молчал.
– Ты в больнице хоть был? – вздохнула она.
– Сейчас оттуда.
– И что?
– Поговорил с ней, теперь спит. Хотели ее в палату перевести, но я попросил в реанимации оставить. Надежнее.
– И что ты собираешься делать?
– В Москву ее перевозить, в кардиоцентр.
– А до тех пор?
– Отвезу тебя в Сургут в аэропорт и сюда вернусь. Ждать, когда разрешат транспортировать.
– А если она не захочет в Москву? – спросила Нэла.
– Больше я ее спрашивать не буду. И так дождался уже…
В его голосе мелькнуло наконец живое чувство, и хотя это была злость на самого себя, Нэла обрадовалась.
«Я радуюсь?» – удивленно подумала она.
И, еще слыша внутри себя этот вопрос, поняла, что радость ее безмерна. Безмерна!
Все то время, когда молчали его телефоны, она думала о нем – о том, что его, может, уже нет на свете. И как ни глупо было думать таким образом – при том, что она оставила его в гостиничном номере вполне благополучным и даже почти протрезвевшим, – эти мысли снедали не разум ее, а сердце, и избавиться от них было невозможно.
– Как ты сюда вошел? – спросила Нэла.
Не то чтобы ей необходимо было это узнать, но произнести что-нибудь постороннее было вот именно необходимо. Чтобы не думать о том, как счастьем зашлось сердце, когда она увидела его.
Это находилось вне всякой логики, это было необъяснимо, но обманывать себя, делая вид, будто этого нет, Нэла не могла.
Он был самым непосторонним для нее человеком на белом свете. Он мог быть для нее каким угодно, она как угодно могла к нему относиться – хотеть его, расставаться с ним, или, как сейчас, чувствовать гнев на него, – но он был самый родной ей человек, и сердце говорило ей об этом прежде, чем успевал что-либо сказать разум.
И что с этим делать, Нэла не знала.
– Горничную попросил – открыла, – ответил он.
Ну еще бы! Чертово его обаяние.
– Я не мог больше тебя не видеть, – сказал Антон.
– А в душ зачем полез? – не глядя на него, спросила Нэла.
– Сама же сказала – скотина. Такой и вид был. И как бы ты на меня, такого, смотрела?
– А тебе не все равно? – усмехнулась она.
– Если мне что не все равно, так только это.
Смотрит исподлобья. Глаза как синие ямы. Как он выбрался из этого города, из этой бессмыслицы и силы? Как все это живет в нем…
– Сейчас уйду, – сказал Антон. – Я не затем пришел, чтобы тебе опять навязаться.
– А зачем ты пришел? – чуть слышно проговорила Нэла.
– Люблю тебя. Видно, это у меня встроенная функция.
Она засмеялась и сразу же заплакала. Подошла к нему, обхватила за шею, прижалась щекой к его скуле. Плакала, чувствуя, как бьется, сбивается пульс у него на виске. Потом уткнулась лбом в его плечо и зарыдала в голос.
– Милая моя, сердце ты мое. – Она макушкой слышала не слова его, а дыхание. – Не прощай – как такое простить? – вообще про меня можешь не думать, только не плачь…
– Как я могу про тебя не думать? – Нэла наконец оторвалась от его плеча, увидела его глаза в пелене слез. – Это надо голову с плеч снять, но и тогда не… не получится ничего-о-о…
И больше он ее не успокаивал, только вытирал пальцами ее нос, потому что слезы лились и оттуда тоже, если считать сопли слезами.
– Обо что ты подбородок расцарапал?
Когда все слезы из нее наконец вылились, она сразу же это заметила.
– Об твою заколку.
Антон провел ладонью по ее спутанным волосам.
Нэла заколола их машинально, выходя из дома на Соколе, чтобы ехать в аэропорт. Подумала, что в Сибири ветер, и надо заколоть, чтобы из-под капюшона не выбивались. Мало помогло, кстати.
Она вынула заколку из волос, положила на обшарпанную тумбочку, села на край кровати. Антон сел на пол и положил голову ей на колени.
– Ничего ведь непонятно, Тоник, – сказала она.
– Что непонятно? – спросил он.
– Как нам жить.
– Нам?
Нэла почувствовала, что не только он замер, но и дыхание его замерло тоже.
– Не знаю… – проговорила она. – А ты?
– Я тоже ничего тебе определенного сейчас не скажу. – Антон говорил простые и в общем обыденные слова, но обыденности не было ни в голосе его, ни в том, как касалась ее коленей его щека. – Надо мать в Москву перевозить, разбираться, где ее оперировать. И вообще разбираться, – добавил он, помолчав.
– В чем?
