Джулиан театрально закатил глаза:
– В прошлом декабре, когда дядя Томас навещал нас. Вы, ребята, только и делали, что орали друг на друга. А я-то думал, что круче сеньора Мартинеса никто не ругается.
Сеньор Мартинес был отцом одного из приятелей Джулиана. Ругательства с его губ слетали с такой же легкостью, с какой мяч катался по полю.
Но эти первые недели декабря были худшими в жизни Джеймса. Он не чувствовал такой ярости по отношению к своей семье с тех пор, как Фил напал на Эйми. Если бы тогда Фил ударил Джеймса по голове чуть сильнее, он бы… Уф! Джеймс даже представлять не хотел, что бы тогда случилось.
Он вздохнул, выпуская гнев, вернувшийся вместе с воспоминаниями, и опустился на диван рядом с Джулианом. Прижавшись спиной к подушкам, Джеймс уставился в потолок. Джулиан выпрямился и обнял свой мяч. Джеймс повернул голову и посмотрел на сына:
– Прошлой зимой между нами все было непросто.
Джулиан кивнул.
– Ты кое-что знаешь о моей потере памяти. Когда-нибудь, когда ты станешь старше, я расскажу тебе, почему я потерял память.
– Почему не сейчас? Мне почти двенадцать.
Джеймс подался вперед:
– Ты же смотришь новости. В мире есть очень страшные люди, и со мной произошло кое-что страшное.
От страха лицо Джулиана потемнело, как будто нашло облако эмоций.
– Что?
Джеймс задумался о том, как много можно ему рассказать.
– Мой брат знал, что я потерял память, но не сказал мне, кто я на самом деле.
Брови Джулиана сошлись на переносице. Он подбросил мяч один раз, потом еще.
– Может быть, он пытался спрятать тебя от страшных людей? Может быть, он хотел присматривать за тобой, как ты всегда просишь меня присматривать за Маркусом, чтобы он не натворил глупостей или не сделал себе больно? Дядя Томас – твой старший брат. Старшие братья обычно присматривают за младшими.
Джеймс оценил ответ сына:
– Знаешь, ты довольно смышленый парень.
Джулиан кинул мяч, и Джеймс поймал его.
– Эй!
Он держал мяч так, чтобы Джулиан не мог его достать.
– Только не в доме. – Джеймс положил мяч на пол.
В комнату вошел Марк. Крошки хлеба и пятна от сока украсили его рубашку, словно брызги краски. Майонез остался на подбородке. Марк увидел принадлежности для живописи, и его лицо просияло.
– Ты собираешься писать красками, papá?
– Да. Хочешь со мной?
– Sí!
– Пойди, вымой лицо и руки. Я буду ждать тебя на задней веранде.
Марк побежал в ванную.
– Хочешь порисовать с нами? – спросил Джеймс у старшего сына.
Джулиан сморщился.
– Вот уж нет, приятель. – Он снова надел наушники, достал телефон и начал переписываться с друзьями.
* * *
Если не считать уроков рисования в колледже, Джеймс никогда ни с кем вместе не работал. И, кроме Тирни и новых друзей, которые часто бывали в доме у Эйми, никто не знал об увлечении Джеймса. Живопись всегда была для него одиноким приключением. Он никогда не обсуждал свои работы, и кроме картин, которые Тирни повесили в своем доме, а потом тех, которые он повесил в их с Эйми доме, Джеймс никогда не выставлял свои работы.
Но мечтал об этом.
Он представлял, что у него есть мастерская, что он учит других тому, чему научился сам, и совершенствует свое мастерство. Он представлял свои картины выставленными в галереях. И мечтал о том, что будет писать красками вместе со своими детьми, чей талант он будет поощрять, а не подавлять.
Став Карлосом, он осуществил свои мечты. Сможет ли он сделать это снова? Он подумал о пустующем торговом помещении в Принсвилле. Пуэрто-Эскондидо не был его домом, а Калифорния не стала домом для его сыновей. Джеймс не был уверен, что она остается домом и для него. Возможно, они смогли бы начать новую жизнь на Гавайях.
Джеймс обернулся. Его взгляд пробежал по двору и переместился на пляж. У них уже есть фундамент на Кауаи. Наталия – член семьи. Она – тетя его сыновей и его свояченица. Она была его любовницей.
Мысли устремились к Эйми, его единственной настоящей любви, и Джеймс почувствовал глухую боль в груди, как будто налетел старым синяком на острый угол мебели. Сможет ли он снова влюбиться в кого-то, когда все еще любит Эйми?
Карлос хотел, чтобы он влюбился в Наталию. Он отточил каждую фразу и тщательно выбирал слова в этом проклятом дневнике, чтобы Джеймс проникся симпатией к женщине, с которой ему только предстояло познакомиться. Но полюбить ее? Джеймс не видел для этого возможности, пока Эйми все еще жила в его сердце.
Джеймс готов был признать, что завидовал Карлосу, потому что тот проводил время с Наталией. Он завидовал и его таланту художника, который не позволял Джеймсу вернуться к своему собственному искусству. «Сегодня это прекратится», – подумал он. Он собирался писать с той свободой, которой никогда не позволял себе ранее, и планировал научить своего сына поступать так же. Больше никаких пряток.
Джеймс установил мольберты в углу веранды, поставил перед ними два стула. Он как раз раскладывал тюбики с краской и кисти, когда появился Марк.
– Что ты собираешься нарисовать, papá?
– Мы собираемся, – поправил его Джеймс, протягивая ему несколько кисточек, – нарисовать вот эту пальму, самую высокую. – Он указал на другой край двора.
Рот Марка чуть округлился, когда он рассматривал пальмы разных размеров.
– Я никогда раньше не рисовал пальму.
Уголки губ Джеймса приподнялись. Марк рисовал животных, лодки и грузовики.
– Сейчас самое лучшее время, чтобы начать. Как ты думаешь?
– Я могу нарисовать птичек на пальме?
– Конечно, почему нет? А теперь посмотри на оттенки зеленого. Какие краски нам взять? – Джеймс жестом обвел тюбики с краской.
Марк сморщил кончик носа. Между бровями пролегла складка, и на мгновение Джеймс увидел в своем сыне Ракель. Это было первое физическое сходство, которое он сумел заметить между сыном и женщиной, на которой женился шесть лет назад. Она была такой же красивой, как и ее сестра, и Джеймс пожалел о том, что у сына не будет возможности познакомиться с матерью.
Марк выбрал тюбики с кадмием и цветом крушины и показал их отцу.
– Замечательный выбор. – Джеймс положил руку на плечо сына и подвинул ему стул.
Марк сел и принялся болтать ногами.
– Ты собираешься учить меня тому, чему ты учил других детей в своей мастерской?
Джеймс поднял глаза от палитры, на которой смешивал краски:
