Сколько лет он искал пути узаконить ее — безрезультатно. И вот появилась новая возможность — это почетное звание «Праведник мира». Израиль присуждает его всем, кто спасал евреев во время Второй мировой войны. В честь этих самых праведников сажают деревья, дают им гражданство, выплачивают ежемесячное денежное вознаграждение. Конечно, ничего из этого Отто не интересовало. «Праведник мира» давал неизмеримо большее — неприкосновенность, в первую очередь моральную. И ему, и его отцу, и его семье. Много раз Отто пытался сделать следующий шаг, подняться на новую ступень — превратиться из владельца предметов искусства в уважаемого коллекционера, войти в мир художественной элиты. Часто он, приходя в крупнейшие музеи мира — Прадо, Тейт, Орсе, — подолгу стоял перед шедеврами, делая вид, что рассматривает полотна. А на самом деле представляя на их месте картины своей коллекции. И рядом с ними на стене — маленькую табличку «Из частного собрания семьи Майер». Но каждый раз, когда он задумывался о том, чтобы обнародовать свои сокровища, просыпался страх — что начнут копать, задавать несуразные вопросы и в конце концов отберут. Коллекцию, собранную отцом с таким трудом и риском! Нет, сначала надо подняться на высоту, куда не проникает праздное любопытство любителей порассуждать о возмездии.
Некоторое время назад он поручил Дигелю выяснить все юридические детали о премии. Тот исполнил все быстро и педантично. Но именно тогда между ними — впервые за столько лет — возникло отчуждение. Герхард вдруг стал заговаривать к месту и не к месту об «искажении общечеловеческих ценностей». Зря он это делал. Их семьи уже два поколения были рядом. Если отца Отто можно было в чем-то обвинить, то что тогда говорить о преуспевающем юристе времен Третьего рейха? До поры до времени и Отто, и Герхард молча соглашались не ворошить прошлое. Но, похоже, этим письмом Герхард расторгал и этот негласный договор. Что ж, если он пойдет дальше, то простой неустойкой «Дигель и партнеры» не отделаются, Герхард должен это понимать. Для него будут закрыты двери всех богатых домов Франкфурта. Он больше не получит серьезной практики и закончит свою карьеру «юристом-разведенкой», решающим имущественные споры в богадельне — о праве собственности на рассохшуюся тумбочку. Правила и порядок должны быть во всем.
Отто выключил свет, аккуратно запечатал тяжелую дверь и пошел по коридору к пятну света, проникавшему в подвал через лестничный проем.
С «Праведником» он справился бы и без Дигеля — нужные связи в Москве, контакты в Израиле, пара вовремя подаренных картин, правильные слова об отце — спасителе преследуемых и угнетенных. Скоро его, Отто, сыновний долг будет выполнен.
К тому же поездка в Россию в любом случае будет очень кстати — он заберет у Петрушки «Парад».
* * *
Сто, нет, тысячу раз Майкл представлял себе этот момент — и оказался абсолютно не готов. Он месяцами разглядывал фотографии и карты, пытался представить себя на этих улицах. И вот он здесь, и все не так, и знакомое никак не становилось даже чуточку родным. Да и не могло — никто из его семьи никогда не жил и даже не бывал в Москве. Кроме тети, к которой он шел, чтобы увидеть ее в первый раз. Его мысли метались — между огромной и чужой Россией и многострадальной, раскиданной по свету семьей Пельц, которая представлялась ему теперь маленькой сжавшейся точкой на фоне безразличного грозного мира.
Он заселился в небольшой апарт-отель в Раменках. Ему понравилось название — «Ломоносов». По карте выходило, что это совсем недалеко от улицы Пудовкина, где жила его неведомая родственница. Он ошибся. Нет, отель, занимавший несколько этажей в огромном красном жилом доме, оказался вполне удобным и с хорошим Интернетом, это ему как раз было очень кстати. А вот идти оказалось далеко. Майкл первым делом заблудился, проплутал около часа в садах и стройках, проскочил поворот и оказался на высоком берегу Москвы-реки. Под ним широкой полосой вдоль набережной тянулся почти дикий лес. Внизу блестела вода, огибая гигантский стадион, а за ним раскинулась Москва — с куполами церквей, островками небоскребов, словно наугад и в разные годы выхваченных из центра Миннеаполиса или его родного Манхэттена. Как будто небрежный садовник без видимого замысла укоренил их здесь, среди невысоких разномастных домов, простиравшихся полем до самого горизонта.
Рядом на смотровой площадке шумела и пуляла в небо шампанским свадьба, трещали моторами одетые в неизменную кожу байкеры, под обрывом на реке, рисуя длинные пенные дуги по воде, разворачивались прогулочные теплоходы. «Дни уходят — волна за волной, без следа. Зато прошлое вылезает наружу, как берег во время отлива. Только его я помню отчетливо. Это в наказание. Я не исполнил долг перед отцом». Так говорил его отец. «Теперь мой черед», — думал Майкл.
Он нашел нужный дом в тихом зеленом дворе со смешными деревянными лавочками у подъездов, из которых пахло прелой картошкой и свежей масляной краской. Мимо Майкла прошли две очень пожилые женщины, закутанные в платки, с клетчатыми сумками на колесиках — ему на секунду стало страшно, вдруг его тетя окажется одной из них? Но нет.
Ему открыла дверь торжественно одетая — бежевый костюм с кружевным воротником, — строго причесанная и ухоженная благообразная дама, какие в Штатах собираются по воскресеньям в пригородной церкви поиграть в бинго. Или раз в год, подсобрав деньжат, выбираются со сверстницами в Атлантик-Сити. Майкл улыбнулся этому неожиданному сравнению, дама что-то сказала ему по-русски, а он вдруг забыл все слова, растерялся, запаниковал, пробормотал приветствие на смеси иврита и английского.
— Я Майкл.
— Я знаю.
Он прошел в единственную комнату, неловко задел макушкой блестящие подвески люстры и показался сам себе неприлично огромным в этом крошечном пространстве. Комната была заставлена однообразной и убогой коричневой мебелью, по центру лежал потертый ковер, от которого в косых полосках света поднимались к потолку, словно танцуя, искристые пылинки.
Она что-то тихо говорила ему, но Майкл, завороженный, не отрываясь, разглядывал фотографии на стене: юная девушка в высокой соболиной шапке, сильно загримированная брюнетка в цыганской юбке, дама в корсете и платье до пола с высокой прической… Он обернулся — тетя стояла у стола, закусив губу и перебирая узловатыми пальцами бахрому скатерти.
— Тетя Саша, — прошептал он, постепенно вспоминая русский язык. И она заплакала и обняла его, от ее волос шел запах пудры.
«Я сделал это. Я здесь, папа!» — Майклу вдруг стало тепло и легко. Как дома.
— …приготовила оливье, русский салат с французским названием. Вы же знаете такой? А потом будем пить чай, у меня прекрасный торт, очень свежий.
Майкл очнулся как раз на середине фразы. Он уже сидел на скрипучем диване, тетя — напротив, смотрела на него во все глаза. На тарелках с цветочками лежало угощение.
— Я знаю название. Это всегда в русских магазинах и ресторанах — борщ, пироги, блины. Все говорят «блИны», но я знаю, это неправильно. И еще, как это называется? — Он нащупывал слово, перебирая пальцами в воздухе. — Рыба в меховом пальто?
