— Они психиатры, не путай. В отдельных ситуациях эта путаница может дорого тебе обойтись.
— Запугал! — Инга рассмеялась.
— Читай уже.
— Настанет день — я буду в нем прощен.
И вместо сада у меня случится море.
Ну а пока ни слова о покое:
Цвети мой сад, мой ад,
Еще,
Еще,
Еще.
— И все? — спросил Эдик.
— Да, а что?
— Это отрывок. Возможно, окончание. Хочу услышать полный текст.
— А как ты понял, что это отрывок?
— Выдает слово «вместо». Если это самостоятельный кусок, то почему море не просто случается с автором, а случается с ним вместо сада? Значит, сад — основной контекст. И он был задан ранее. Вообще-то ты могла бы сама догадаться, ты же увлекаешься… — Эдик замолчал, видимо подбирая нужное определение, — …игрой в слова?
Дразнит, хочет позлить меня. Но я и правда тормоз — конечно, это отрывок!
— Та-ак, отлично. Еще догадки есть?
— Есть. Но раз уж ты записала меня в психологи, то я начну задавать вопросы, а ты, как послушный клиент, сама дойдешь до ответа. Какие у тебя ассоциации со словом сад?
— Дерево, росток, жизнь, плоды, запретный плод, искушение, рай…
— Дошла до рая? Молодец. Пригодится. Дальше идем. Сад — аллегория чего?
— Не знаю, похоже, сад — это главное дело жизни. Вишневый сад Раневской… потеря сада — потеря смысла.
— Хорошо. А еще сад — это то, что человек посадил сам. Сам! Однажды опустил в землю зерно, оно дало росток. Человек трудился — росток окреп, стал деревом, и это дерево…
— Дало плоды?
— И человеку, по идее, надо бы радоваться плодам, насыщаться ими… И вдруг он понимает, что посадил в землю не то зерно…
— Цвети, мой ад!
— Вот именно — ад. Я не знаю, какое значение придавал здесь поэт аду, но это выглядит как противопоставление райскому саду. Автор понимает, что получил наказание вместо блаженства. Но отмотать назад и переиграть уже не может. Сад вырос.
— Но сад еще цветет…
— Видимо, он чувствует — плоды будут горькими.
— Эдик, спасибо тебе. Созвонимся!
Кто же ты такой, Антиной? И где искать тебя?
Накануне Инга перерыла весь Интернет, но безуспешно: по вашему запросу ничего не найдено. Первый подозреваемый в краже либретто не оставил никаких следов, кроме этого короткого стихотворения.
Она скосила глаза на телефон. 13:48. Подумала немного и решилась: открыла ноут, подцепилась к Сети, перебрала закладки и нашла сохраненный линк загадочного Indiwind.
Написала: «Хочешь помочь, найди автора: Цвети, мой сад, мой ад, еще, еще, еще… Это тест».
Потом написала эсэмэс Штейну: «Интервью для „Маскарада“ с Подгорецким подтвердили. По деньгам норм. Жду у Красных ворот в 17:00».
Наконец встала, потянулась.
Как же приятно вернуться к нормальной работе!
Инга набрала на домофоне номер квартиры Агеева. Дверь открылась без лишних вопросов.
— Замечательный у нас дворик, правда? — Он уже стоял в проеме двери, улыбаясь одним голосом. Инга догадалась, что он наблюдал за ней из окна. — Инга, правильно? Я Игорь Дмитриевич! Прошу вас.
Она оказалась в тесной прихожей, совсем темной, похожей на пещерку.
— Спасибо, что согласились со мной встретиться, Игорь Дмитриевич. — Инга остановилась в нерешительности, не понимая, надо ли ей снимать ботинки. На светлом линолеуме не было ни пылинки.
— Проходите в комнату и не вздумайте разуваться. — Он опять улыбнулся. — У меня не так часто бывают гости, особенно такие симпатичные.
Она взглянула на него.
А в жизни он выглядит гораздо старше, чем в кадре. Магия экрана!
Чуть выше среднего роста, худощавый, волосы редкие, с сильной проседью. Он чуть наклонил голову, приветствуя ее, и она заметила обвисшие складки кожи на шее — как у человека, потерявшего вес за короткий срок. Инга протянула ему руку. У него были длинные прохладные пальцы, от рукопожатия осталось ощущение покоя и безопасности.
В комнате был накрыт журнальный столик: две белые фарфоровые чашки с нарисованной сбоку веткой сирени, такой же заварочный чайник, в хрустальной вазочке печенье и пряники. Под блюдцами лежали застиранные салфетки. Инга поблагодарила и села, расправила под собой клетчатый плед, которым был закрыт продавленный диван. Агеев сел в кресло, привычным движением вернул на место деревянный потрескавшийся подлокотник, который, видимо, давно сломался.
Дом, в котором давно не было женщины. И ремонта — в дальнем углу комнаты под потолком отклеились старомодные, с золотым тиснением обои, рамы на окнах были старые, еще с форточкой, на полу затертый паркет елочкой. Из примет века — только компьютер в углу на письменном столе.
А женщина все-таки была — одна, на черно-белой фотографии, с открытым взглядом и темным платком на плечах.
Инга чуть сдвинулась в сторону — она видела свое отражение в зеркале серванта между пожелтевшим хрусталем, и это ей мешало.
— Итак, — сказал он, наливая ей чай. — Я рад приветствовать вас в моем скромном жилище.
Голос мягкий, низкий. Инга представила, как он мог бы петь — под гитару в небольшой компании. Но Игорь Дмитриевич производил впечатление скорее замкнутого человека.
— В ваш голос можно влюбиться, — сказала она. — Вы никогда не работали на радио?
— Нет, вы знаете, после института сразу попал на телевидение. Думал, перекантуюсь недолго. А получилось — на всю жизнь. — Он посмотрел ей прямо в глаза. — Вы хотите взять у меня интервью?
Инга вежливо улыбнулась, но вместо ответа потянулась за печеньем, отломила кусочек, сунула в рот, стала медленно жевать.
Агеев сдался первым, продолжил:
— На телевидение я пришел еще студентом. Никакой работы не боялся, хватался за все подряд. И меня довольно скоро заметили. Мне и тридцати не исполнилось, а я уже снимал серьезные репортажи. В те годы, знаете ли, я был скорее исключением, чем правилом. Это сейчас среди молодых царит вызывающий непрофессионализм! Весь эфир заполонили юные создания со своими гаджетами, снимают черт-те что, черт-те как и черт-те на что! — Он поморщился. — Я-то придерживаюсь старой школы.
— Тут я бы с вами поспорила.
Она опасалась, что Игорь Дмитриевич начнет сетовать на современные нравы, но он остановился и посмотрел на нее, словно передавая ход в игре, смысл которой ему пока был неизвестен.
— И все же, чем могу служить? Должен признаться, ваша просьба удивила меня. Согласился на встречу из любопытства.
