Я посмотрела на маму. У нее на коленях под бело-синей кромой, пологом спадавшей с плеч, спала Радана. Хорошо, что она так легко засыпала, убаюканная мерным покачиванием грузовика или повозки, и так много спала, – мама могла отдыхать бо́льшую часть пути. Мы с мамой почти не разговаривали и, конечно, молчали об остальных. Да и что мы могли сказать друг другу? Я знаю, что ты хотела пойти с ними. – Да, хотела.
Я уже не жалела, что выбрала маму, хотя мне хотелось пойти с остальными, потому что их было больше. Я жалела о другом. Теперь, когда мы остались одни, я увидела то, что не желала видеть раньше: мамино несовершенство без папы. После его ухода я избегала оставаться с мамой наедине, смотреть ей в глаза. Мне не хотелось видеть ее горе – я едва справлялась со своим. А теперь она сидела рядом, и не замечать перемен в ней я уже не могла. Лицо осунулось, сухие губы потрескались, тело напряжено, как натянутая струна, готовая порваться в любую секунду. Куда исчезла прекрасная бабочка с цветами в волосах? Скованная печалью, из невесомого, грациозного создания с крыльями мама превратилась в неповоротливое существо, ковылявшее по земле на глиняных ногах.
Оставшись без папы, я часто говорила себе: по крайней мере, у меня есть мама – она будет рядом, защитит от любой беды. И вот пришла беда, а мама застыла, как изваяние, посреди толпы и не могла ни протянуть руку, ни позвать меня. В ту минуту мне стало мучительно ясно: я нужна ей не меньше, чем она мне, и теперь, что бы ни случилось, мы должны держаться вместе.
Глядя на маму, чувствуя, как она тоскует по папе, как ей не хватает остальных, я подумала, что скорбеть можно не только об умерших, но и о живых. Мы заранее ощущаем пустоту, которую они оставляют после себя, хотя еще не знаем наверняка, что их больше нет.
Мама подняла на меня глаза и, вероятно устыдившись своего вида, накинула на голову крому. Поддавшись усталости, она расслабилась, позволила телу покачиваться в такт движению повозки и очень скоро уснула. Похоже, они с Раданой встретились в царстве грез и теперь у них был один сон на двоих – так крепко они спали, не обращая внимания на ухабы. Я не винила маму и не завидовала их единению с сестрой. Как бы мне ни хотелось, я знала, что особой связи, как у меня с папой, не будет больше ни с кем. Другие люди будут, как светлячки, появляться и исчезать, и самое большее, что каждый из них сможет дать мне – немного света, с которым я пойду сквозь мрак и неизвестность. Остальное мне придется делать самой. И мое одиночество будет моей силой.
Снова сверкнула молния, на этот раз с таким грохотом, точно гора раскололась надвое. Я вскочила и прижалась к солдату, едва не уронив лежавшую у него на коленях винтовку. Солдат не дернулся, не прогнал меня, даже не посмеялся над моим испугом. Вместо этого он переложил винтовку к борту повозки и еще раз ударил прутом по спинам волов, неразборчиво пробормотав какие-то ласковые слова, которые те явно поняли. Прядая ушами и со свистом размахивая хвостами, животные ускорили шаг. По их телам прошла напряженная дрожь, словно им передалось желание солдата поскорее добраться до места.
Я повернулась к маме с Раданой. Они продолжали дружно спать, не обращая внимания на гром и молнии вокруг, не зная, что я пересела вперед. Я решила остаться рядом с солдатом. Он хотя бы не спал и был начеку – с ним я чувствовала себя не такой одинокой. Если в меня ударит молния, подумала я, по крайней мере одна живая душа это увидит.
Послышался еще один раскат грома. Я сильнее прижалась к солдату. Он по-прежнему молчал. Не знаю, что пугало меня больше: его молчание или грохот в небе.
Дорога, окаймленная зарослями бамбука, начала сужаться. Солдат натянул поводья, и волы остановились. Сейчас он разбудит маму и Радану, решила я, и скажет, что мы приехали, что ему приказано доставить нас сюда, а остаток пути мы должны проделать сами. Однако вместо этого солдат перегнулся через борт повозки, сорвал длинную, тонкую бамбуковую ветку и молча протянул ее мне, кивнув в сторону волов. Я легонько, как он, ударила сначала левого вола, потом правого. Солдат прищелкнул языком и ослабил поводья. Мы поехали дальше.
– Так, значит, это были дети богов? – спросил он вдруг, словно продолжая ранее начатый разговор. – Тевода и якк. – Я уставилась на него, потрясенная, но он даже не взглянул в мою сторону, а продолжал смотреть на дорогу. – Они еще были учениками волшебника. – Его голос звучал спокойно, сдержанно – под стать внешнему виду, и я подумала: а вдруг он тоже какое-нибудь волшебное существо в человеческом обличье? – Однажды волшебник устроил им испытание: кто первым соберет полный кувшин росы, получит кео монориа.
– Что это? – спросила я, сглотнув.
– Хрустальный шар, внутри которого – свет, волшебная сила. – Солдат кивком показал на волов, и я снова ударила их веткой. – В ту ночь двое учеников вышли на улицу, каждый с кувшином. Наутро тевода вернулся с кувшином, полным росы. А якк… его кувшин был заполнен только наполовину. Волшебник отдал хрустальный шар теводе. Раздосадованный якк тоже хотел получить что-нибудь. И тогда волшебник дал ему топор – оружие, наделенное невероятной силой. Но якк, все еще недовольный, стал гоняться за теводой, и всякий раз, когда он опускал топор, раздавался страшный, оглушительный грохот. Тевода, уворачиваясь от ударов, метал в небо волшебный шар, и вокруг разлетались ослепительные молнии.
Повозка подпрыгивала, то проваливаясь в рытвину, то наезжая на кочку. Я ждала продолжения истории, однако мы подъехали к каналу, через который был перекинут полузатопленный настил из пальмовых стволов. Наклоняясь то влево, то вправо, чтобы проверить, проходят ли колеса, солдат аккуратно провел повозку по шаткому мостику.
– Не стоит бояться грома и молнии, – сказал он, когда мы переправились. – Это просто дети забавляются с волшебством.
Мне вдруг захотелось удержать это мгновение, запереть его в хрустальном шаре своей памяти, чтобы потом вспоминать в минуты безнадежного одиночества.
– Я люблю волшебство, – отважилась произнести я. – А вы?
Он не ответил. Его голос растворился в тишине так же внезапно, как возник из нее.
Наконец мы подъехали к развилке. Солдат свернул направо. Дорога была совсем узкой, с обеих сторон к ней вплотную подходили оросительные каналы, а за ними начиналась бескрайняя зелень рисовых полей. Впереди виднелся пригорок, поросший фруктовыми деревьями, среди которых возвышались две сахарные пальмы. Их скрещенные стволы, изгибаясь, тянулись ввысь, как руки, сложенные в молитве. Чуть поодаль на сваях стояла маленькая тростниковая хижина. Две тени поднялись с порога. Мое сердце забилось сильнее. Вдруг один из них – папа? Я видела его во всем – в каждом силуэте, в каждом движении. Не оставляя надежды, я повсюду искала следы его присутствия в этом мире. Тени помахали нам: одна – осторожно, другая – изо всех сил.
– Идемте, – поторопила нас старуха, и я оторвала взгляд от фигуры в повозке.
Небо гремело и содрогалось, пока его таинственный посланник, словно мираж, исчезал вдали.
Старуха взяла маму под локоть и подвела их с Раданой к лестнице. Мы со стариком шли следом. Он нес наши узлы, а я волочила по земле бамбуковую ветку.
