Горькие слезы тоненькой девочки заметил Великий князь Владимир Александрович, брат царя и покровитель балета. Подозвал к себе, попытался усадить на свое колено, тоже стал расспрашивать, но не о танце, а о причине слез. Лучше бы не спрашивал!
Для кого-то премьера «Щелкунчика» была триумфом, а для маленькой Ани обернулась настоящим горем – и танцевать не получилось, и унижение пережила, и другие из-за нее пострадали.
Это был поистине «последний чай» императорской семьи в училище.
В следующем году государь стал болеть – сказалась травма, перенесенная во время крушения императорского поезда в Борках, доктора требовали больше отдыхать, чаще выезжать на воды, а в 1894 году здоровье Александра III пошатнулось окончательно. Еще летом он старался вести обычный образ жизни, а осенью его не стало. Огромный, сильный человек, разгибавший руками подковы, умер от болезни почек в октябре.
Россия замерла в трауре.
Санкт-Петербург в черном, траурным крепом занавешены фонари, черные полотнища свисали из окон, дамы притушили цвет своих нарядов, не слышна музыка, отменены спектакли театров… В день, когда из крымской Ливадии привезли тело скончавшегося государя, весь Петербург высыпал на Невский – провожать его в последний путь.
И вдруг известие, в которое не сразу поверили: траур будет прерван на один день, чтобы состоялось венчание нового государя Николая II Александровича с принцессой Алисой Гессенской. Венчание во время траура? Неужели нельзя подождать до окончания траурного года?
Венчание прошло в соборе Зимнего, свадебных торжеств не было. Но все равно осудили, в первую очередь новую императрицу, мол, появилась в Петербурге вслед за гробом, словно сама смерть принесла. Пророчили из-за этого большие беды. Говорили, что не зря «эту немку» так не любит вдовствующая государыня Мария Федоровна, что государь под каблуком у молодой жены…
А еще в театре … злорадствовали по поводу Кшесинской, мол, для нее закончилось покровительство, государыня не позволит привечать ту, которая могла составить ей соперничество! Казалось, карьера Матильды Феликсовны погублена, многие сторонники и даже поклонники Кшесинской переметнулись на сторону Преображенской.
Аня была в среднем классе и понимала далеко не все, что происходило за кулисами театра и в училище, но не заметить такой смены интересов не могла. Однажды она громко поспорила с Любой Петипа, которая терпеть не могла Матильду Кшесинскую. Девочки разделились, но теперь у сторонниц Преображенской был явный перевес.
И тут Кшесинская доказала, что похоронили ее рано. Сначала прима уехала на пару месяцев танцевать в Монте-Карло, мотивируя это нежеланием терять форму из-за отсутствия спектаклей в Мариинском. Оттуда перебралась в Варшаву танцевать с отцом и сестрой. Люба Петипа ехидно кривила губы:
– Не вернется. Удрала, поджав хвост. Не зря папа ее не любит.
Но Кшесинская не просто вернулась, а принялась репетировать! Она упорно добивалась от Мариуса Ивановича восстановления балета «Эсмеральда», в котором желала танцевать заглавную партию. И снова всезнайка Люба хваталась за голову и закатывала глаза:
– Ах, боже мой! Ну какая Эсмеральда?! Ей бы в кордебалете удержаться.
Покровительство Кшесинской со стороны государя если и было, то незаметное, а вот Великие князья Владимир Александрович, Сергей Михайлович и Андрей Владимирович свою балетную зазнобу не забыли. Кшесинская добилась даже участия в коронационных спектаклях в Москве.
– Ее туда и переведут! Будет танцевать в Большом в Москве. Поделом! – пообещала Люба Петипа и снова ошиблась.
Кшесинская добилась роли в коронационном спектакле, для чего пришлось сочинять отдельную музыку и ставить отдельный танец, но в Москве не осталась. Ее место в Мариинском театре, и уступать это место Матильда Феликсовна никому не желала. Она осталась примой-ассолютой и по-прежнему диктовала свои условия директору театра, заставляя замолкать злые языки.
– Мамочка, она права – для артистки не должно существовать ничего, кроме танца! – блестя глазами, убеждала Аня Любовь Федоровну. Та не возражала, хотя, как и все, была наслышана о покровительстве Кшесинской со стороны Романовых.
Аня понимала мамино молчание и горячилась еще больше:
– Мамочка, она действительно прекрасно танцует! Она первая после Леньяни сделала эти самые тридцать два фуэте. Никто больше не может, только она и Леньяни.
– Это так важно для балерины?
– Тридцать два фуэте? Возможно, нет, но Матильда Феликсовна сумела доказать, что русские балерины не хуже итальянских. А я докажу, что лучше, во много раз лучше! Вот увидишь – докажу! И меня будут называть первой Павловой, а не второй.
Да, в этом Кшесинская тоже могла показать пример Ане. Если в театре или училище уже бывала девушка с такой же фамилией, то младшую называли второй. Одна Павлова была, потому Аня стала Павловой-второй. Но ведь и Матильда была Кшесинской-второй, у нее танцевала старшая сестра, причем считалась красавицей и была корифейкой. Превзойти сестру трудней, чем чужую девушку, Аня не сомневалась, что превзойдет и станет единственной Павловой!
Пожалуй, только сестер Петипа не звали по номерам, они так и были Машей, Верой, Любой и Надей. Это тоже придавало важности Любе Петипа.
С трауром или без время катилось вперед. За траурной осенью последовала тихая, скучная зима, потом весна, когда и выпуск ничем особенным отмечен не был. Их отпустили на каникулы и даже позволили пожить дома, тысячу раз напомнив, чтобы не оставляли ни единого дня без экзерсиса.
Дома, увидев, как Нюрочка истязает себя у длинной палки, прибитой к стене, бабушка плакала:
– Да зачем он и нужен ваш балет, так дитя мучить!
– Это экзерсис. Если заниматься каждый день, то тело привыкает и выполняет все движения легко.
Аня уже встала на пуанты, которые ей совершенно не нравились.
У изящной атласной туфельки жесткий носок, куда вставлен картон, набита пропитанная клеем вата и еще много что. Это нужно для опоры пальцам. Стоять очень больно, но без этого никак.
Младшие ученицы танцевали в мягкой обуви, в средних классах уже выдавали пуанты, а старшим эта красота и боль обязательны. Пуанты страшно уродуют пальцы ног, они быстро приходят в негодность, атлас обтрепывается, бывают спектакли, когда и по две пары стирают, те самые тридцать два фуэте (со временем стали делать много больше и серьезно усложнять сами обороты) «съедают» носок пуанты до гипса.
Все так, но самое неприятное не это – пуанты обувь шумная, жесткий каркас просто грохочет.
– Как медная кастрюля! – ужаснулась бабушка, услышав топот внучки.
– А ведь ты права, – рассмеялась Аня.
Она и сама не раз задумывалась, что слышат зрители в первых рядах и как сделать, чтобы пуанты не громыхали. Сколько ни думала, ничего, кроме удаления жесткого картона, не придумала. Но стоять просто на пальцах невозможно.
