Не радовали даже бурные аплодисменты, которыми встречали их с Вацлавом появление на сцене. Впрочем, тут было большое «но» – Анне начало казаться, что восторженные возгласы больше предназначены Нижинскому, чем ей. Может, публика собралась соответствующая, может, из-за необычности – мужской балет во Франции практически не существовал, все забыли, что партнер на сцене способен что-то танцевать и сам, а не только служить подпоркой для балерины. Только-только обретя не один лишь статус примы, но ощущение того, что ею стала, Павлова вдруг почувствовала, что что-то новое, незнакомое и в чем-то неприемлемое выбивает почву из-под ног.
Миша бунтарь от природы, он отчасти получил то, к чему стремился – возможность делать другой балет, нарушая каноны классического. Тамара Карсавина тоже бунтарка, она готова к такому обновлению, принимала его душой. Павлова совсем не против обновления, новых идей, новой музыки, новых костюмов и декораций, но это не ее, она не любила, когда всего чересчур, а у Дягилева, возможно, в погоне за эффектом, из-за желания потрясти парижскую публику до основания этого «чересчур» было с избытком.
Когда Анну Павлову спросили о ее отношении к сезону, ожидая услышать об успехе, она ответила, что русский балет был преподнесен, как на Западе преподносится русская кухня – всего слишком много. Когда много, вкус отдельных блюд теряется.
Анна хотела бы объяснить Фокину свои сомнения и опасения, сказать, что «Лебедя» нельзя исполнять в ряд с «Клеопатрой», в которую превратили их «Египетские ночи»… Хотела, но Фокин был занят, ему не до старой подруги, он работал с Карсавиной и Нижинским.
А больше поговорить не с кем.
Такой одинокой Аня себя не чувствовала никогда, даже в училище, свернувшись под одеялом калачиком и осторожно промокая горькие слезы, она знала, что завтра можно попросить у кого-то помощь или совет, что недалеко мама, завтра в класс придет Екатерина Оттовна, будет успокаивающе болтать, заплетая косу, горничная Феня, подаст руку для поддержки Миша Фокин…
Теперь не было никого, зато был повышенный интерес прессы, бесконечные фотографии, вопросы, часто весьма неприятного свойства: почему она не замужем и намерена ли иметь детей, не ревнует ли к популярности Вацлава Нижинского, видит ли себя в новых балетах Фокина и следующих сезонах Дягилева…
Анне хотелось забиться в какую-нибудь щель, укрыться от всех и тихо плакать. Как она сейчас завидовала улиткам, у которых домики с собой!
Но забиться нельзя, она на виду.
К тому же это означало бы проигрыш, а Анне хотелось всего лишь поплакать, но не погибать. Фокин был занят разными новшествами, репетировал с Карсавиной, спорил с Дягилевым и пытался объять необъятное, ему не до подруги. К тому же они и друзьями уже не были, Фокин не простил непонимание «Армиды», так любовно выписанной нарочно для нее. «Лебедь», конечно, хорош, но достался слишком легко, к тому же Павлова сама создала половину номера. А вот «Армида»… Но то ли она не поняла, то ли он…
Дружба разладилась, у Миши на плече не поплачешь, а больше не у кого. Тамара Карсавина тоже занята и новыми ролями, и спектаклями, и успехом. Анна почувствовала себя страшно одинокой, одной во всем мире.
Где-то далеко, в Петербурге, была мама, но и с ней уже нет прежней душевной связи, а все из-за Виктора. Любовь Федоровна не укорила бы дочь, но и не поняла. К тому же Петербург – это Дандре, любая встреча с ним и даже простое понимание, что он где-то рядом, станет катастрофой. Сама мысль о возможности встретиться с ним рвала сердце.
Но сезон заканчивался, в Мариинском выступать не скоро, куда деваться?
Вокруг словно стервятники, почуявшие запах падали, крутились импресарио. Особенно старались американцы, обещая золотые горы за каждое выступление. Анна согласилась, но сослалась на контракт с Мариинским театром, мол, в этом году десятилетие ее артистической деятельности, бенефис и прочее.
В действительности же просто струсила, показалось вдруг, что путь через океан станет дорогой в одну сторону. Сама себя уговорила, что просто съездит за мамой.
К тому же осенью у Павловой десятилетие службы, обещали бенефис.
Но куда возвращаться? В театр – это понятно, а жить где, если она демонстративно освободила квартиру на Английском проспекте?
«Ничего, несколько дней поживу у мамы на Тамбовской, а потом найду квартиру или вообще уеду из России», – решила для себя Анна. И снова прятала в глубине души понимание, что лелеет тайную надежду на замужество с Дандре.
Своя не своя жизнь
Поезд медленно подъезжал к Варшавскому вокзалу Санкт-Петербурга. Уже поплыл перрон с суетливыми встречающими. Аня стояла у окна, молча наблюдая эту картину. Она не стала сообщать о прибытии даже маме, рассчитывая, что та будет дома в нужный час.
И вдруг…
Павлова не поверила собственным глазам – на перроне барон Дандре собственной персоной с огромным букетом отменных роз!
Сначала показалось, что это наваждение, потом поняла, что правда. Анна закрыла глаза, чтобы не хлынули потоком предательские слезы. На перроне шумели, кто-то окликал носильщика, сами носильщики громко предлагали свои услуги, люди обменивались приветственными возгласами, мимо по коридору протискивались спешившие на выход пассажиры, а она стояла с закрытыми глазами и закушенной губой.
Всего ожидала, только не этого!
Не раз представляла их с Виктором встречу – она гордо кивнет и не более.
Совсем рядом раздался тот самый бархатный голос, от которого Павлова теряла самообладание и становилась послушной:
– Ты не хочешь меня видеть, Аннушка?
И запах роз, окутавший облаком. А еще запах его духов.
Анна подняла на Виктора полные слез глаза. Говорить ничего не пришлось… От людей на перроне их скрыл большой букет роз, а попутчики делали вид, что не замечают страстного поцелуя Павловой и Дандре…
– Куда мы едем? Я не предупредила маму о возвращении, она только знает, что скоро.
Он заглянул в лицо:
– Домой, Аннушка. На Итальянскую. Твои вещи там, не все, конечно, но многие важные. Любовь Федоровна позволила мне забрать.
У Ани перехватило дыхание, запершило в горле и защипало глаза. Чтобы не разреветься в голос, она уткнулась Виктору в плечо. Тот тихонько рассмеялся:
– Не реви, не то решат, что я тебя обидел.
– Не буду! – громко всхлипнула Павлова.
Дандре никогда не называл квартиру на Итальянской ИХ домом, это было его обиталище, которое Анна изредка посещала на правах гостьи.
Значит, мама не просто знала о ее приезде, но и сговорилась с Виктором. Это хороший знак.
Легкая пролетка Дандре обогнала трамвай. Уж на что конка шумно ездила, а это сооружение просто громыхало железом. К этому звуку добавились тарахтение и бензиновая вонь, двигалось еще одно механическое средство – автомобиль. Конечно, для Павловой это не новость, не в последние полгода на улицах Петербурга появились и трамваи, автомобили, но раньше не обращала внимания. Но все равно подумала, что за последние десять лет жизнь заметно изменилась.
