Вечером Аня сидела, зашивая выпотрошенные пуанты. Это было обычным действием – сначала все распороть, картон буквально вырвать, заменить жесткой кожей, которая форму держит, но не ломается, набить его заново и подшить куском кожи опорный пятачок. А еще ленты-тесемки. Маша наблюдала за странным действом хозяйки, которая била молотком по носку новой обуви (атласной к тому же!), потом вырывала оттуда нутро, а потом что-то штопала.
– Барышня, да разве ваше это дело – так пальчики мучить свои? Оставьте, я все сделаю – и распорю, и зашью. Завтра с утра и сделаю.
Аня очень устала, просто смертельно, а потому была готова доверить пуанты Маше.
Утром, едва отправив хозяйку в театр, горничная взялась за дело. Ловкие сильные руки все же к вечеру устали, но проделанной работой Маша осталась довольна.
А вот с Анной от увиденного случилась настоящая истерика.
– Что?! Ты?! Сделала?!
– Я все крепко зашила, барышня. Правда, крепко. Теперь ни в жисть не распорется.
Маша заверяла хозяйку, тыча пальцем в крепкую кордовую нитку, которой через край перехватила носок пуанты, вернее, то, что еще вчера было носком.
Пришедшая проведать дочь Любовь Федоровна застала Нюру в истерическом состоянии, та перебирала пуанты, у которых вставленная взамен картона кожа была снова безжалостно вырвана, а сам носок старательно стянут в одну точку, никакого пятачка, на который опирается нога!
Маша пыталась оправдаться:
– Барышня, я же как вы – вырывала, а потом штопала…
Потеряв самообладание, Аня кричала ей что-то обидное, Любови Федоровне пришлось броситься к дочери с успокоительными каплями. Пока отпоила, пока успокоила и даже уложила в постель, мол, утро вечера мудренее, что-нибудь придумаем, о Маше даже забылось. А та утащила гору пуантов в кухню и плотно закрыла туда дверь.
Любовь Федоровна укутала дочь в большой плед, гладила по голове, успокаивала, вспоминая, как хорошо жили у бабушки в Лигово, как собирали подснежники, а летом – малину, сушили травы и страшно боялись соседского пса…
Постепенно всхлипы становились все тише и реже; успокоившись, Аня уснула.
Любовь Федоровна задула лампу и, прижавшись к дочери, тоже задремала, как и Аня, не раздеваясь. Проснулась, когда уже рассвело.
В квартире было, как обычно по утрам, знобко, хотя печь уже потрескивала, и тоненьким голоском напевал песню самовар. На столе в гостиной рядами лежали пострадавшие вчера пуанты – снова распоротые со вставленной внутрь кожей.
– Маша, ты что, ночь не спала?
Девушка пояснила, заматываясь большим платком:
– Я все вернула как было. Старалась осторожно, ничего не обрезала лишнего. Прощайте, барыня, и помоги вам Господь.
– Ты куда это? – только теперь сообразила Любовь Федоровна.
– До весны у сестры поработаю, им младшая горничная нужна, а там и Степан мой вернется. Мне у вас хорошо было, да только вот барышню рассердила слишком. Прощенья прошу…
– Маша, не уходи. Нюрочка просто расстроилась сильно и устала вчера, потому на тебя накричала. Ты прости ее.
– Я не в обиде, барыня, да только и кричать на себя не позволю. Прощайте.
Уговорить остаться не удалось, и даже денег не взяла за последний месяц, объясняя, что из-за нее теперь придется заново ленты к обуви покупать, значит, расход нести.
После ее ухода Любовь Федоровна присела к столу и принялась подшивать носки пуант уже как нужно. Чего проще – позавчера показать Маше, как правильно делать, все были бы довольны.
Аня отсутствию Маши не удивилась, на объяснение, что та все распорола и ушла, пожала плечами:
– Никто не заставлял ее вмешиваться. Каждому свое, мамочка, – мне танцевать, а Маше вон полы мести.
Маша не вернулась, осадок остался нехороший, а горничную долго найти не могли, хорошую прислугу вообще трудно найти.
Может, этот случай подтолкнул, может, что другое, но Аня вдруг решила переехать в другую квартиру.
Любовь Федоровна только руками всплеснула:
– Далеко-то как! К чему тебе?
Аня посмотрела на мать непонимающим взглядом.
– Это ближе к театру и потом…
Остальное Любовь Федоровна поняла без слов – Аня решилась жить с Дандре. Она давно ждала этого и была готова к такому решению дочери, но все равно едва сдержала слезы. Переезд Ани к барону означал, что в ее жизни для матери совсем не останется места. В роскошной квартире на Итальянской Любовь Федоровна могла сойти разве что за прислугу…
Но все оказалось не так.
Аня действительно решила переехать, но не на Итальянскую, а в большую квартиру на углу Английского и Офицерской.
За пару дней до того Виктор вдруг объявил ей:
– Аннушка, у меня есть для тебя подарок.
Хотелось сказать, что лучшим подарком было бы простое предложение выйти замуж, но что она могла?
Улыбнулась чуть лукаво:
– Готова принять… И отдарить в ответ.
– Ловлю на слове. Поехали.
Как романтично…
Когда стало ясно, что едут на Английский проспект, у Павловой мелькнула мысль, что Виктор везет ее к Кшесинской. Неужели что-то устраивает в своем доме? Или Дандре решил послужить примирителем? Павлова с Кшесинской больше не дружили, напротив, находились в разных лагерях Мариинки, возобновлять с ней приятельские отношения не хотелось совсем.
Но Виктор приказал остановиться на углу Английского проспекта и Офицерской. Показал на угловой дом:
– Нравится?
– Да, очень.
– Там есть одна замечательная квартира.
Дом как дом, но если это выбор Виктора, то для нее и флигелек на Обводном раем показался бы.
Дандре предложил выйти и повел к парадной.
Анна едва дышала, словно боясь спугнуть свое счастье. Виктор снял новую квартиру! Это означало… Ой, нет, лучше не думать о том, что это может означать, не думать, пока не увидит на своем пальце кольцо.
Квартира была огромной, хоть танцуй. Для этого и снял, намереваясь дать возможность репетировать прямо дома. Особенно потряс большой репетиционный зал, выкрашенный светлой краской, почти белый, с зеркалами, в которых отражалось неяркое питерское солнце. Во всю стену палка – для экзерсиса. И места для рояля достаточно, даже если посередине исполнять па-де-труа.
– Подходит?
Она задохнулась от восторга, только кивнула, но тут же с визгом бросилась ему на шею:
– Виктор!
После продолжительного поцелуя Дандре словно невзначай бросил:
– Остальное обставишь по своему усмотрению. Денег не жалей, все оплачу.
