Больше всего «кшесинцев» у Матильды Феликсовны, несмотря на ее редкое присутствие в театре, поклонников и сторонников не убавлялось.
– Честно говоря, у нас зарплата и без того не маленькая, – признался Михайлов. – Сравнимо с профессорами университета, а с другими и сравнивать нечего.
– Но администрация допускает произвол! – не сдавалась решительная балерина.
– И как записать? Мол, требуем не допускать произвол? Вообще, что писать?
Обсуждали до поздней ночи, постепенно приходя к выводу, что сами требования пока не готовы, кричать о самоуправлении на собрании – одно, а управлять – совсем другое.
– Нужно все еще не раз обсудить с труппой. Но сначала с забастовочным комитетом серьезно обсудить каждый пункт.
– Как же, дадут нам еще раз собирать труппу! – фыркнула Карсавина. – Нас самих завтра же разгонят. Как только отдадим эти требования Теляковскому, так можно в гримерной свои вещи собирать.
Тамара была права. Театр императорский, балет тем более, никто не позволит служить дальше тем, кто пошел против.
Об этом до сих пор не думалось, но теперь они вдруг почувствовали нависшую угрозу увольнения.
Павлова не сдавалась:
– Ничего, уволят – уйдем все вместе.
– Аня! – осадил ее Пресняков. А Фокин вдруг предложил:
– А вот это и потребуем – чтобы никаких репрессий комитету и возможность собираться для обсуждения насущных вопросов.
– Да, тогда любой произвол будет означать новую забастовку труппы! – обрадовалась Анна. – И Теляковский уже не рискнет самоуправствовать!
Утром они явились в контору, чтобы встретиться с Теляковским, но… того просто не оказалось на месте. Управляющий конторой Вуич был любезен, пригласил пройти в кабинет, обещал передать резолюцию Теляковскому сразу, как тот вернется из Петергофа, куда вызван с докладом о положении дел в театре, терпеливо выслушал Михайлова, своего отношения к резолюции не выдал, хотя левая бровь чуть приподнялась изумленно, еще раз обещал все передать начальству и предложил свой экипаж, чтобы доставить артистов в театр:
– У вас сегодня спектакль.
Павлова смотрела на Вуича, широко раскрыв глаза. Он не понимает, что вообще происходит? Какой может быть спектакль, если на улице революция?!
Не понимал, покачал головой:
– Спектакли приказано не отменять.
– Кем приказано?
– Генерал-губернатором Треповым.
– Почему балет должен подчиняться солдафону?! – не сдавалась Павлова. Георгий Иванович Вуич посмотрел на нее с сочувствием, как на неразумное дитя, и покачал головой:
– Госпожа Павлова, вы на сцене подчиняетесь дирижеру, а на репетициях – режиссеру. Мы тоже подчиняемся начальству. И поверьте, Владимир Аркадьевич сам желал бы отменить все спектакли на эти дни, но он выполняет распоряжения не только губернатора, но и Министерства Двора.
В театре их ждали напряженно. Прочитав текст, который подготовили в предыдущий вечер члены делегации, труппа принялась его обсуждать, раздалось немало недовольных голосов и справедливых обвинений:
– Но мы голосовали совсем не за то!
Артисты говорили, что члены делегации, по сути, вытребовали неприкосновенность только себе.
Карсавина уговаривала не выходить на сцену, Михайлов и того больше – выступить перед зрителями, но не со спектаклем, а с агитационной речью.
Неизвестно, чем бы все закончилось, но… город погрузился во тьму. Спектакль или импровизированное собрание с участием зрителей просто не могли состояться, прошли те времена, когда в залах зажигали свечи.
А на следующий день вышел царский Манифест с обещанием свобод. В нем было то самое, чего требовали балетные забастовщики: право на собрания.
– Получается, что все наши требования ни к чему?
– Ну, почему же, Аня? – успокаивал Павлову Фокин. – Мы еще только потребовали у Теляковского, а царь удовлетворил.
Она не приняла шутку, горячилась:
– Миша, что теперь будет? Предчувствую какую-то беду.
Беда случилась, хотя не с ними.
В тот же день в театре висело циркулярное распоряжение Министерства Двора о том, что поведение труппы расценено как неблагонадежное и от всех требовалось подписать декларацию о своей лояльности.
– Миша, что это?! Я должна подписать, что не буду больше ничего требовать?
Они собрались на квартире Фокина и снова горячо обсуждали сложившееся положение. Решили не подписывать, даже если за этим последует увольнение!
Петр Михайлов сидел, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.
А Ширяев вдруг объявил:
– А ведь они имеют права требовать лояльности. Мы в Императорском театре, существуем на средства Министерства Двора, хотя и зарабатываем спектаклями. Мы такие же служащие, как военные или жандармы. Все государственные служащие подписывают.
Тамара Карсавина фыркнула:
– Нужно уходить в частный театр! Всем договориться и уйти.
– Все не пойдут. А многие будут только рады, если вы и Аня уйдете, – возразил ей Фокин. Договорить ему не дал колокольчик у двери.
Пока Михаил ходил к двери, остальные продолжали спор.
– Уходить придется, Теляковский нас всех сгноит, танцевать больше не дадут. Как пить дать не дадут!
Тамара Карсавина чуть не плакала. Павлова поддержала подругу:
– Надо ехать за границу, там танцевать. Хуже не будет.
Карсавина замотала головой:
– Я не смогу. Я русская и хочу жить и умереть в России.
– Боюсь, последнее нам готовы обеспечить, причем от голода, – усмехнулся Пресняков.
Вдруг в комнате появился Фокин, на котором не было лица.
– Миша, что?! – прижала руки к груди Павлова.
Фокин хрипло выдавил:
– Сергей покончил с собой…
– Как?!
– Горло перерезал.
– Легат?
Фокин только кивнул, не в силах сдержать рыдания.
Сергей Легат-младший жил гражданским браком со старшей дочерью Петипа Марией. Она с ужасом рассказывала, что, подписав следом за старшим братом декларацию о лояльности, Сергей не мог успокоиться, а вечером вдруг заявил, что поступил предательски, обманул тех, за кого голосовал на собрании.
Впав в истерику, он укусил Марию, заперся в ванной и там перерезал себе сонную артерию. Пока взломали дверь, помогать было поздно. Талантливейший танцовщик умер в луже крови…
Анна впала в ступор.
– Миша, мне кажется, что в гибели Сергея есть наша вина. Это мы его обманули, предали, а не он нас.
