– Позвольте мне отвезти вас.
Барон без шубы, но это не вопрос. Но Аня просто испугалась.
– Нет-нет, спасибо.
Дандре рассмеялся, вдруг поняв, чего она боится.
– Хорошо, не я – вас отвезет мой экипаж. – Сажая окончательно растерявшуюся Анну в богатую карету, поцеловал руку и попросил: – Вы завтра танцуете, позвольте мне заглянуть в вашу гримерную после спектакля?
Хорошо, что на улице темно, а при свете даже электрических фонарей не очень заметна краска, залившая лицо.
Дандре не новичок в подобных делах, он почувствовал горячее смущение девушки, хотел было посочувствовать, мол, у нее и впрямь жар, но почему-то не стал. Возвращаясь в театр, сам себе заметил:
– Верно говорят: к чистому грязь не пристает.
Так начался роман на всю оставшуюся жизнь – ее и его.
Аня не умела делать и чувствовать наполовину, отдавалась всему целиком, а потому и любила всего один раз в жизни – балет и Виктора Дандре.
А сам Дандре? Сначала он просто был очарован ее прелестью, талантом, грацией, а потом потерял голову. Потерял, да не совсем…
У Павловой появился покровитель, против которого не пытались интриговать. Только Миша Фокин злился:
– Аннушка, ну зачем тебе цветы и комплименты от этого взяточника?
– Миша, что ты такое говоришь, при чем здесь взятки?!
– А то нет! На какие деньги он живет? Да и вообще он не нашего с тобой круга, держись подальше, а то и до беды недалеко.
Аня рассердилась, накричала, они даже поссорились и долго не разговаривали. Фокин подошел мириться первым.
– Аннушка, извини, что наговорил глупостей. Вчера видел, как твой барон на тебя смотрит.
Аня чуть зарделась.
– Как?
Фокин сокрушенно вздохнул, ложь не входила в его привычки, потому сказал правду:
– Не просто он тебе голову морочит, нравишься ты ему.
Павлова дернула плечиком:
– Фи, какая ерунда!
Но поспешила прочь, чтобы Фокин не заметил ее счастливую улыбку.
После училища, став самостоятельной и получив первую зарплату, Аня решила, что пора и жилье иметь свое, отдельное от мамы.
Конечно, Любовь Федоровна была против, но свою Нюрочку переупрямить не смогла. Аня перебралась в квартиру на Надеждинской почти на углу с Невским. Прожила там совсем недолго. Все хорошо на Надеждинской, но зарплата позволяла только платить за жилье и еду, а совершенно не приученная к самостоятельной жизни Аня то оставалась голодной потому, что забыла купить хлеба, то у нее что-то протухло, то утюг слишком разогрела. Да и прическу самой сделать трудно.
Чтобы нанять свою горничную, решила переехать на угол Свечного и Большой Московской. Дом Миллера хороший, и квартира просторная, и аренда недорогая…
– Что-то не так, Нюрочка, – волновалась Любовь Федоровна. – Не бывает, чтобы все хорошо и дешево. Клопы тут, наверняка клопы!
Аня рассмеялась:
– Клопов тут, мамочка, нет. Ты принюхайся, какие клопы это выдержат?
Действительно, сильно пахло табаком.
– Небось прежние жильцы курили без конца. Надо все проветрить.
– Да не жильцы! Миллер же во дворе во флигеле табачный склад держит.
Мать ахнула:
– А как же ты жить будешь?! Провоняешь табаком вся, на сцене шарахаться станут.
Анна и сама сомневалась, но решила, что пока поживет, очень уж хотелось ей иметь свою горничную.
– Ничего, все равно я больше времени в театре и училище провожу на репетициях и спектаклях. А повысят зарплату – сниму другое жилье.
Любовь Федоровна бывала в ее квартире часто, строго следила за порядком и горничной Машей – расторопной, хотя и резковатой девушкой. В первый же день Маша объяснила границы своих владений и обязанностей:
– Вы, барыня, хотя и мать, но не вмешивайтесь. Тут Анна Матвеевна хозяйка, а я ее в обиду не дам. Клопов и тараканов нет, и кавалеров не будет. А порядок будет.
Такой расклад Любови Федоровне понравился, и она смирилась с диктатом Маши, хотя временами и ворчала.
Но бывали и конфликты…
Потрясения
– Верочка!
– Нюрочка!
Балерины бросились навстречу друг дружке так, словно не виделись несколько лет, обнялись, впрочем, внимательно следя, чтобы не размазалась помада, не помялось платье и не выбился ни один волосок из прически.
Посмотреть со стороны – близкие подруги, страшно скучающие без общения. В действительности подруги заклятые, готовые, если не ножку подставить, то администрации скандал закатить из-за того, что у подруги костюм лучше или зарплата чуть больше.
Так же «дружили» и Матильда Кшесинская с Ольгой Преображенской, Павлова с Трефиловой и многие до них и после них.
Но наступил момент, когда фальшивые и настоящие друзья вдруг оказывались по разные стороны баррикад. Конечно, в Мариинском настоящих баррикад не строили, но выступления были, да еще какие.
Просто наступил 1905 год.
Все началось в январе.
– Боже мой! Мир рушится, мамочка!
– Что случилось, Нюрочка? – ахнула Любовь Федоровна. – Неужели произошло еще что-то страшней расстрела?!
Этот расстрел уже прозвали Кровавым воскресеньем. И впрямь кровавое, если по безоружным людям, шедшим с хоругвями, малыми детьми на руках под портретами государя, стреляли боевыми патронами. Слухи ходили самые страшные: десятки убитых! Потом страшней: сотни! А потом и вовсе: ТЫСЯЧИ!
Они были в театре – шел бенефис Ольги Преображенской.
Балетные люди очень дисциплинированные, строгое послушание у них не просто вырабатывается – дрессируется с юных лет. Иначе нельзя, иначе никак. Попробуйте заставить три десятка теней или две дюжины артисток кордебалета двигаться как единое целое, не сбиваясь не только с такта, но и в малейшем повороте, подъеме ног, простом жесте руки. Это единение, которого добивались в русском балете всегда, еще со времен императора Николая I, потом требовал Мариус Петипа, постепенно вошло не просто в привычку – въелось в плоть и кровь.
Слышали, что что-то происходит, если бы репетировали в училище, – непременно узнали больше, откликнулись, но Мариинский далеко, только к вечеру принесли известие, что на Дворцовой площади солдаты расстреляли идущих к царю за защитой безоружных людей.
Сначала никто не поверил:
– Нет, Государь не мог приказать стрелять в свой народ!
Но когда узнали, Павлова, как и многие молодые артисты, не смогла сдержаться. Сказались юношеская горячность и максимализм, Анна выступала перед своими как заправский трибун – обличала, насмехалась, что-то требовала. Обличала убийц, давала обидные прозвища и возмущалась офицерами, приказавшими стрелять, требовала разобраться.
