– Мам, ну что это такое? – засмеялась она. – Это шедевр? Так я таких шедевров могу в день по сто штук создавать. В чем суть?
– А чтобы понять суть, надо владеть какими-то определенными знаниями, – рассеянно отозвалась мама.
– Ну какие тут нужны знания? Только линейка и черная краска. И сиди себе, раскрашивай…
– Представь себе, Малевич считал, что в природе все округлое, пассивное. А человек – победитель природы. В природе нет ничего квадратного. Только круги, изгибы, овалы. Так вот – черный квадрат вместо солнечного круга у него символизировал победу активного творчества человека над пассивной формой природы. И это только одна часть концепции.
– Надо же! Из просто квадрата – целая концепция! – развеселилась Волька.
– А вот представь себе – на выставке супрематистов «Черный квадрат» поместили как раз в правом углу зала, где обычно в домах люди иконы помещали. То есть вместо иконы – ничто, черная пустота. И получился основной посыл художника – все сводится к нулю. И критики тогда все прекрасно поняли. Черный квадрат – икона будущего. И это 1915 год! Еще целых два года до уничтожения страны. Можно, конечно, сказать – просто черный квадрат. А можно почувствовать и оценить предвидение художника, ведь так?
Волька была поражена тем, что открыла ей мама. А Лена принялась рассказывать о пророчествах поэтов на сломе эпох и вспомнила вдруг Георгия Иванова:
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные.
Только миллионы лет.
Хорошо – что никого,
Хорошо – что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
– Это уже 1930-й. Видишь, как тут «Черный квадрат» отзывается?
– Но это не пророчество, да? – воодушевленно спросила Волька.
– Это не пророчество. Это – реквием. Погребальный стон…
– А дальше, мам?
– В другой раз, Волечка, в другой раз…
Мама быстро уставала, это Волька тоже усвоила с детства.
Но были, были чудесные разговоры с мамой, так много дававшие дочери. Одно время Волька думала идти на филологический – любовь к слову передалась ей от матери. Но разве этим заработаешь! Вот она и выбрала…
Отец чувствовал, что Волька все больше замыкается в себе, он даже пытался завести с ней разговор о будущем, о ее мечтах и желаниях.
– Мечтаю быстрее начать зарабатывать, – угрюмо буркнула тогда Волька.
– А чего тебе, Волюшка, не хватает? – удивился папа.
– Да всего. Никто уже так не живет, как мы. И я так жить не буду.
– А как мы не так живем? Что не так?
– Пап, давай не будем. У вас все так, а у меня все будет иначе.
– Я согласен. Только учти, деньги – не самоцель. Есть настоящие ценности.
– Ага, – сказала Волька. – Конечно. Духовные.
– Именно.
– А красота? Она ценность?
– Безусловная! – радостно подтвердил папа.
– Тогда надо жить в красоте! – уверенно воскликнула дочь.
– Ты не о том!
– А… Я поняла… Ты о красоте души… О красоте природы там… Тогда скажи, а в музеи вы чего ходите? Альбомы рассматриваете? Там что – всегда о красоте души? А красота вещей, на которые ты смотришь, – ты от этого хуже становишься, да?
Игорь не стал продолжать этот спор. Ему нечего было сказать. Он чувствовал, что дочь отвергает их путь. Она не понимала ничего, потому что не знала, что с ними произошло, когда ей было три года.
– Леночка, я думаю, пора поговорить с Волькой, она тогда лучше нас поймет. Выросла девочка, – предложил Игорь жене, когда дочка окончила школу.
– Ну хорошо, – вздохнула Лена. – Расскажем. Дождемся осени. Вот исполнится ей восемнадцать, ладно? И расскажем. Перед нашим двадцатым юбилеем.
– И перед пятнадцатой годовщиной того ужаса, – продолжил Игорь. – Хотя вряд ли это что-то изменит.
Они и не подозревали, что их дочь все и так знала.
Ей рассказала обо всем бабуля, когда Вольке исполнилось тринадцать. Бабушка спросила, не хочет ли внученька позвать девочек из класса на день рождения.
– Куда? К нам? – ужаснулась Волька.
– Накроем стол, я пирогов напеку. «Наполеон» сделаю, ты же любишь «Наполеон», – не поняла ее ужаса бабуля.
– Бабуль, к нам никого приглашать нельзя, у нас – хлам, – горько махнула рукой девочка.
Бабушка подумала-подумала, а потом предложила устроить праздник в квартире у них с дедом. У них и правда не было никакого хлама – вообще ничего лишнего. Но – места было мало. И с какой стати Волька, как бездомная, будет приглашать кого-то к бабушке?
– Мама вообще как мышка-норушка, – пожаловалась она. – Как будто ей сто лет. Никто так не живет.
И тогда-то бабуля и рассказала Вольке обо всем, взяв с нее страшную клятву молчать об этом и не выдавать ее.
– А почему об этом нельзя говорить? – не поняла Волька.
– Зачем бередить раны? Это больно. Маме больно вспоминать об этом. Ты сейчас не понимаешь, но потом поймешь.
Любимая отговорка. Потом поймешь!
– Боль! – сказала Волька. – Какая боль, какая боль, Аргентина – Ямайка – пять – ноль…
– Глупая ты еще, оказывается, – махнула рукой бабушка.
– Если столько времени трястись из-за того, что эти твари устроили, значит – они победили! – запальчиво воскликнула Волька.
Ей было жалко мать. И ей не хотелось бы быть на ее месте тогда. Но ведь с тех пор прошло столько лет. Неужели нельзя просто радоваться жизни и идти вперед? А тот ужас забыть. Или – не забыть, а куда-то подальше запрятать, чтобы он не жил рядом? Впрочем, пусть родители живут, как хотят. Их право. Но у нее есть свое право – вырасти и идти своим путем. Она знала, что никогда не сможет поговорить об этом с матерью. Не сможет объяснить свою печаль от того, что та так и осталась в том своем ужасном прошлом и не осмеливается оглянуться на выросшую дочь, на радости сегодняшнего дня, которые ее окружали.
* * *
Заботливая мама соседки по больничной палате, открывшая Вольке смысл слова «одеколон», продолжала ворковать, разбирая дочкину тумбочку:
– Нас завтра выпишут, а Воле пригодится, да, Леночка? Мы вам оставим этот флакон – я всегда много привожу. У нас есть. И вам ведь понравился запах, я вижу. Вот еще мыльце. Вот зубная паста. Вот чудесные галеты – вместо хлеба. Леночке приходится думать о фигуре. Вот коробка с фруктами. Персики восхитительные.
