Ах, как много она прочитала героических бесполезных книг! «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так…» А вот еще история про лисичку, которая, попав в капкан, сама отгрызает себе лапку, чтобы оказаться на свободе. Хромой, но свободной!
Тут не было ни единого шанса на «бороться и искать» – можно было сильно подставить других своей тягой к подвигу. И отгрызать себе было нечего – вот если бы была возможность самовозгореться или аннигилироваться… Стать ничем. Раз – и исчезнуть. Лена умела становиться невидимой на уроках. Она давно просекла эту технику. Главное – опустить глаза, застыть и не шелестеть мыслями. Вообще ни о чем не думать, не бояться. Расслабиться до бесчувствия. Сумеешь – ни за что не вызовут отвечать. Проверено сто раз. Но тут не получалось не бояться и расслабиться. Еще хорошо было бы уснуть. Сон решил бы все проблемы в два счета. Во сне и время идет быстро, и умирать не страшно. Но спать не разрешали под страхом смерти. Нельзя было спать, шевелиться. Можно было только сидеть, молчать и слушать. Мужчины-захватчики о чем-то даже разговаривали, очень красноречиво и грамотно. Лена понимала, что они хотят вызвать к себе сочувствие. И тогда жертвы станут вообще конченым стадом. Они, убившие для острастки людей, стремились создать о себе впечатление как о героях. Лена заставила себя не слушать, а подумать о том, что будет, например, если они заставят кого-то из заложников убивать других заложников. Ради спасения собственной жизни. И тут она поняла очень важную для себя вещь – как будто бы наконец-то познакомилась с собой по-настоящему: если ей прикажут кого-то убивать, она этого делать не будет. Даже под страхом смерти. Смерть – это быстро. Раз – и нет тебя. А там разберемся. Есть тот свет или нет. А на этом свете останется девочка Волька. И Волькин папа Игорь. Ее любимые люди. Жаль их. Но вот такое выпало – что ж теперь. Рядом с Леной расположилась женщина-захватчица. Лена уже знала, что они все обмотаны взрывчаткой и в каждый миг готовы взлететь на воздух. Так что в любом случае – даже если начнется штурм, ей не выжить, черная тетка вместе со своей жизнью заберет и ее жизнь.
Лена радовалась, что паспорт ее лежал в кармане джинсов, по крайней мере, тело идентифицируют легко, если ее не разорвет на мелкие кусочки вместе с паспортом. Другая жизнь у нее началась, другие заботы. Была и радость: она чувствовала себя счастливой оттого, что Игорь дома, что они не потащились на «Норд-Ост» втроем. Практически – из всех зол им на долю выпало наименьшее. И даже родителям – в случае чего – останется утешение в виде Вольки, так удивительно похожей на нее. Самым тяжелым оказалось незнание срока страдания. Ну вот, например, когда она рожала, неимоверно страдая, к ней подошла врач, посмотрела, послушала сердце ребенка и сказала:
– Ну, теперь уже скоро. Наберись сил.
А Лена спросила:
– Скоро – это когда?
– Ну, вот сейчас без двадцати десять. В десять родишь.
– Через двадцать минут? – удивилась Лена. – Уже так скоро?
И у нее сразу появились силы.
Главное – знать срок.
А тут срока не было. И спать нельзя. И все это – чудовищное происходящее – надо было видеть и слышать.
Какая-то девушка стала требовать, чтобы отпустили женщин и детей, в нее выстрелили. Она упала, но долго не могла умереть, стонала много часов подряд, целые сутки, наверное. Потом она отмучилась, и когда стоны затихли, ее тело выволокли из зала.
Лена не знала, сколько прошло времени – старалась не считать и не ждать ничего. Но в какой-то момент им разрешили позвонить родным и сказать, что они заложники и что, если кого-то из этих героев убьют или ранят, они в ответ будут расстреливать по десять человек. Она колебалась – вытаскивать ли из-под свитера телефон или так и сидеть без движения. И все же решила позвонить.
– Ты едешь? – раздался родной голос.
– Игорь, – выговорила Лена, – слушай внимательно: нас взяли в заложники. Если на них будут нападать, они обещают расстрелять десять человек за каждого одного их убитого.
– Что?! – крикнул Игорь.
– Сообщи об этом, – велела Лена. – Я вас люблю. Береги Волю.
И отключилась.
За разговором наблюдала черная женщина. Лена видела ее глаза – на удивление живые. Неужели она действительно хочет умереть?
– Какой у тебя телефон! – вдруг сказала черная.
– Хотите? – Лена протянула ей аппарат.
Та взяла, с интересом рассмотрела:
– У нас таких нет.
– Если хотите, оставьте себе, – предложила Лена.
– Нет. Мне уже не нужен.
– И мне уже не нужен, – спокойно сказала Лена.
– Ты еще, может, и выживешь. Мы – нет.
Больше они не говорили. Все это время. Все оставшиеся дни.
Лена была девушкой начитанной и хорошо знала про стокгольмский синдром, который у людей, взятых в заложники, проявляется в том, что они начинают сочувствовать своим палачам и присоединяются к их требованиям. То есть жертва в своем ужасе и страхе перестает видеть объективную картину мира (хотя кто ее видит по-настоящему, есть ли такие?). Она внимательно прислушивалась к себе: есть ли у нее желание присоединиться к этим бандитам? Есть ли желание думать об их требованиях, поддерживать их? Нет, ничего подобного не было. Она очень хотела выжить. Но так далеко не загадывала – не могла себе позволить. Она очень хотела, чтобы время так не тянулось. Думать о чем-то своем было совершенно невозможно – становилось слишком жутко. И тогда она заставила себя вспоминать стихи, которые знала. Начала с Пушкина. «У Лукоморья дуб зеленый»… И полегчало. Вспомнила, как читала в школе заданный урок, как получила пятерку. «И тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных и с ними дядька их морской…» Она представила себе этих витязей и поверила, что их спасут. В голове ее, как оказалось, скопилась целая сокровищница: «Мороз и солнце»… «Евгений Онегин»… Потом начался Лермонтов: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата, есть грозный судия…» И «Бородино». «Вдруг затрещали барабаны, и отступили басурманы…» Лена не спешила, смаковала, повторяла некоторые строчки несколько раз. Только тогда она поняла, какой ценностью владеет, – даже там, среди смертного ужаса можно найти утешение, если память твоя хранит драгоценности, оставленные другими людьми как свидетельство их жизней. Лена помнила Некрасова, Блока, Тютчева, Фета, Ахматову, Мандельштама, Волошина. И даже самые отчаянные стихи дарили ей какую-то надежду:
…Хорошо – что никого,
Хорошо – что ничего,
Так черно и так мертво,
Что чернее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет,
И не надо помогать.
А в голове ее стучало: «Поможет, поможет… Надо помогать!»
Ужасные подробности их жизни-нежизни Лена старательно стирала из памяти. Походы в туалет – такое естественное для человека дело – превращались в страдание. Все естественное, человеческое превращено было в унизительно-звериное.
