– Как это так? – проворчал Байбаков. – Они что же, часовых тихо сняли?
– Когда стрельба началась, энкавэдэшники уже у крайних землянок были. Лагерь был окружен, – проговорил один из оуновцев.
– Значит, знали, – задумчиво сказал Борович и посмотрел на командиров, которые его сопровождали. – Выходит, это предательство.
– А ты помнишь того типа, который к нам на днях вышел вместе с другими? Он еще на Байбакова напал, а тот его застрелил. Как этот гад к нам попал, если он красный? Знал! А раз он в курсе был, то и другие могли знать, а его вперед послали, силы разведать. А как не вернулся, тут нас и накрыли.
– Бред какой-то. Они так не действуют, – подал сзади голос Полянский.
– Да, странно, – проворчал один из оуновских командиров.
– Нет тут ровным счетом ничего странного! – резко бросил Борович. – Я сто раз говорил вам, советовал, даже приказывал. Ты же, Ольшенюк, меня и не слушал. Как и другие. Кто две недели назад отбил подводу с продовольствием и убил шестерых мужиков? Кто месяц назад стрелял в милиционеров, проезжавших на мотоцикле по дороге? Еще напомнить? Когда я под страхом расстрела запретил вот так геройствовать, только тогда вы и утихомирились. Я же сто раз говорил вам, что сидеть надо тихо, силы копить, учиться, навыки приобретать, приказа ждать. Меня послали сюда, чтобы вас сберечь для всеобщего подъема Украины против коммунистов, а вы что творите? Столько хлопцев полегло!
Ольшенюк и трое его бойцов потупились, поигрывая желваками. Командиры групп согласно кивали, с одобрением посматривали на Боровича. Прав представитель штаба, ох как прав. Вот он, результат!
– Давайте, хлопцы, поднимайте своего командира и несите за мной, – наконец-то предложил один из командиров групп. – Я тут знаю одного старичка, он не выдаст, выходит вашего Ольшенюка, на ноги поставит. Вы его живым ни до одной базы не доведете. Гангрена начнется.
– Идите, – согласился Михаил. – И чтобы тихо там мне! Как тени!
Командиры подошли к Боровичу, каждый протянул ему руку для прощания.
– Здесь разойдемся, Ворон.
– Мы хотим, чтобы в центре знали, что мы живы и готовы к борьбе.
– Мы верим, что украинский народ не забудет наших жертв. Слава Украине!
– Героям слава, – ответил за всех Байбаков.
Когда оуновцы ушли, он повернулся к своим и добавил:
– Вот ведь что интересно. Вроде и не глупые люди, а как-то выпадает из их сознания, что они заливают Украину кровью ее народа, а сами надеются на его признательность и добрую память.
– Так ведь люди им проклятия выкрикивают прямо в глаза, – сказал Стас Полянский и пожал плечами. – Могло бы и дойти.
– Эх!.. – Борович вздохнул. – Здоровенные вы детины, а не понимаете, что они не для всех украинцев блага хотят и рай желают построить только для избранных. Чтобы не было в нем москалей, поляков и евреев. А из украинцев в этом раю они хотят видеть только себя. Всех тех, кто за мир между народами на всей земле, эти герои тоже хотят истребить. Поэтому сидят каждый в своем логове и ножи точат. Понимаете, это просто такая категория людей, которые любят насилие. Поэтому они и государство свое строят на нем. Мордовать свое население националисты не перестанут только потому, что им нравится насиловать, убивать, топтать ногами, унижать. Это как у подростков. Когда у них формируется комплекс неполноценности, они стараются самоутвердиться, обижая маленьких.
– Да уж, – заявил Байбаков. – Я помню, сколько они сел пожгли в Белоруссии вместе с детьми, бабами и стариками. Глумились, упивались своей безнаказанностью. Когда партизаны объединились и чуть не истребили их карательные батальоны, они удрали во Львов, сидели там и митинговали. Такая война им не нравится, когда их бьют. С сильным противником они почему-то воевать не хотят.
Сон был тяжелый. Борович ворочался с боку на бок, но не просыпался, а пребывал в каком-то пограничном состоянии. Он и скрип половиц слышал, когда старик проходил к ведру воды попить, и в то же время видел сон.
Снова ночь, мокрая трава, шелест метелок камыша на ветру, а потом пулеметные очереди. Михаил упал, вжался в землю, но голову не опустил, видел, как пули сбивали камышинки, которые одна за другой летели вниз, в грязь. Ночь была непроглядная, безлунная, но он почему-то различал, как метелки камыша медленно опускались на ее лицо.
Во сне он снова слышал, как Стелла тихо плакала, зажимая рану. Михаил поворачивал ее, видел лицо, искаженное болью, и мольбу в глазах. Его сердце снова сжимала тоска от того, что тело нельзя забрать с собой, что он никогда не узнает, где ее могила.
Еще он видел сквозь сон свет ее глаз. А может, это было что-то другое?
– На-ка, – тихо касаясь плеча Боровича, сказал старик. – Выпей вот отвара. Вторую ночь ведь стонешь, гложет она тебя изнутри.
– Кто она? – хрипло спросил Михаил, открыв глаза.
Теперь он понял, что свет шел от печи, где старик разогрел в жестяной кружке таинственное варево из неведомых трав. Небо за окном светлело. Старик хмуро совал ему в руку кружку, переступал босыми ногами по деревянному, сто лет не скобленному полу.
– Война, – буркнул старик. – Она одних в могилу сводит, других до скончания века гложет. А потом тоже на тот свет забирает. Кого раньше, кого позже.
– Оптимист ты, старый, – сказал Борович, усмехнулся, принял кружку, чуть приподнялся на лавке и подбил под себя каменную столетнюю подушку.
– Я твоих слов не понимаю, – сказал старик, отошел к своей лавке и с кряхтением уселся на нее. – А ты мои понять старайся. Я давно на свете живу. Много чего видел, немало знаю про людей.
– Может, ты и прав, старый, – сказал Борович, вздохнул, спустил ноги с лавки и отхлебнул глоток отвара.
Спина его болела от жесткого ложа, в голове было как-то мутно. Наверное, не отошел еще от странного сна. А может, организм взялся отдыхать самостоятельно, без спроса, воспользовался двухдневным бездействием человека.
Отвар оказался терпким и чуть горьковатым. Но сейчас это было даже приятно.
У этого старика оуновцы ночевали часто. Боровича он тоже знал. Вот только тому трудно было понять, на стороне ли националистов этот человек, живущий один на окраине леса в километре от села. Или же он их пускал к себе лишь потому, что боялся? Расспрашивать Михаилу не хотелось. Незачем пугать человека.
Хотя по старику не было видно, что он тут кого-то боялся. Со всеми своими постояльцами он вел себя одинаково ворчливо и недовольно, держался даже немного свысока.
В сенях громыхнуло ведро, раздался знакомый голос. Борович вытащил руку из-под подушки, где уже взялся было за рукоятку пистолета.
Дверь в хату приоткрылась. В щель просунулась веснушчатая физиономия Волынова.
– Слышу, не спите уже, вот и решил сразу доложить, Михаил Арсеньевич. Вы выйдете или как?
