Но это не научило Финкенштейна быть осмотрительнее. В его депешах уже появилось новое имя – «смелый приятель». Это был Лесток. В отличие от осторожного Воронцова, этот был на все готов. Посол доносил, что дружба «важного и смелого приятеля очень велика», это был залог успеха. Они уже склонили на свою сторону тайного советника Веселовского, а это самый умный в России человек. Лестоку Финкенштейн от имени Фридриха II дал 10 тысяч рублей – единовременно. Воронцову тоже предлагали взятку в 15 тысяч, но тот от нее отказался.
Финкенштейн учил Воронцова, как надо разговаривать с Елизаветой: «Сейчас самое подходящее время раскрыть перед императрицей недостойное поведение ее первого министра… надобно ей внушить, что величайшие государи имели иногда несчастие быть обманутыми безо всякой вины со своей стороны; надобно напомнить ей пример родного отца, который несмотря на свой гений и всю свою деятельность, часто находился в таком положении и избавлялся от него посредством розысков и примерных наказаний»… Цитата взята из депеши посла. Представьте себе лицо Бестужева, читающего эти слова.
Воронцов покивал головой – мол, согласен, но на него посол не мог рассчитывать, поскольку «важный приятель» находился «в душевном расслаблении вследствие обхождения с ним императрицы». Другое дело Лесток. С него всё «как с гуся вода» и никакого «душевного расслабления». Он обещал поговорить с Елизаветой.
О переписке Финкенштейна Бестужев аккуратно докладывал Елизавете. Ее очень раздражала сложившаяся ситуация, и Фридрих ее раздражал. Обострилась старая тяжба о возвращении на родину солдат-великанов, высланных Петром I еще королю Вильгельму – батюшке Фридриха в обмен на кенигсбергский янтарь. В России появилась янтарная комната – чудо из чудес. Анна Иоанновна тоже посылала русских солдат в Пруссию. Но ведь не навечно их туда отправили, пора и честь знать. Фридрих отговаривался тем, что солдаты переженились и ехать на родину не хотят. Елизавета возражала: в Пруссии гренадеры не могут, как должно, отправлять свои православные обряды. А в вопросах веры Елизавета была неутомима и непоколебима.
Лесток не знал, что еще в мае 1748 года императрица сказала Александру Шувалову: «Нужно за ним присматривать». За домом лейб-медика была установлена слежка. Очевидно, летом наблюдателю легче оставаться незаметным, а может, от долгой и нудной слежки агенты стали беспечными. Во всяком случае, секретарь Шапизо только осенью уверенно доложил своему хозяину, что за домом следят. Ах вы, шельмы! Лесток пришел в ярость. Он приказал схватить агента и привести его в дом.
И вот несчастный агент лежит связанный по рукам и ногам на полу подвала, а Лесток стоит рядом с палкой в руках и ведет допрос:
– Кто приказал следить за моим домом?
Неизвестно, сразу ли наблюдатель назвал фамилию своего начальника или упирался по инструкции, но Лесток избил его до полусмерти, а на следующий день полетел во дворец просить защиты у государыни. Государыня его приняла, подробности этого разговора мы не знаем, но вот что пишет Екатерина II: «По вечерам императрица собирала двор у себя в своих внутренних апартаментах и происходила большая игра. Однажды, войдя в эти покои Ее Величества, я подошла к графу Лестоку и обратилась к нему с несколькими словами. Он мне сказал: “Не подходите ко мне”. Я приняла это за шутку с его стороны; намекая на то, как со мной обращались, он часто говорил мне: “Шарлотта! Держись прямо!” Я хотела ему ответить этим изречением, но он сказал: “Я не шучу, отойдите от меня”. Меня это несколько задело, и я ему сказала: “И вы тоже избегайте меня”. Он возразил мне: “Я говорю вам, оставьте меня в покое”. Я его покинула, встревоженная его видом и его речами». Вид у Лестока был не самый лучший, лицо красное, руки тряслись, великая княгиня решила, что он пьян. Два дня спустя камердинер Екатерины Евреинов сообщил ей под страшным секретом, что Лесток арестован. Евреинов умолял великую княгиню и виду не показывать при дворе, что ей что-то известно на этот счет. Елизавета очень косо смотрела на доверительные отношения великой княгини и Лестока. Екатерина пишет: «Лесток был арестован в ноябре 1748 года. Горе, которое я теряла от потери близкого друга, меня очень печалило и, несмотря на все, что мне наговорили о его враждебных планах против нас, так как я ничего доподлинно не видела, то я не могла этому поверить».
Арест Бестужев обставил пышно. Шестьдесят гвардейцев под предводительством Апраксина – друга шел арестовывать – оцепили дом Лестока и препроводили супругов к арестантской карете. В крепости их разлучили. Каждый сидел в одиночке, но не в самой крепости, а в отдельно стоящем доме рядом с Тайной канцелярией. Племянник Лестока, он же его секретарь Шапизо, тоже был арестован.
Потом начались допросы. Опросных пунктов было много, всего двадцать три, каждый пункт имел еще подпункты. Вот главные из них:
– Зачем водил компании со шведскими и прусскими послами?
– Ты в некоторое время ее императорскому величеству самой говорил, что если бы принцесса Цербстская послушала твоих советов, то она б великого князя за нос водила, так объяви, в чем советы твои состояли?
– Ты хочешь переменить нынешнее царствование, ибо советуешься с послами шведскими и прусскими, и они ко дворам своим писали, что здешнее правление на таком основании, как теперь, долго оставаться не может?
– Финкенштейн писал, что для проведения перемены удобным случаем была б ссора между императрицей и великим князем: не учинено ли от тебя каких откровений?
– Во время негоции с морскими державами о перепущении им помощного корпуса ты старался все тайности у вице-канцлера сведать и о всем Финкенштейну пересказывал?
– Шапизо показал, что ты через Мардефельда от короля прусского 10 000 рублей получил – так ли это?
После первого дня допроса Лесток отказался от пищи. Тогда еще не было в обороте термина «объявил голодовку». Просто лейб-медик в целях сохранения здоровья перешел на минеральную воду. Но он также хотел показать своим мучителям, что скорее умрет от голода, чем будет подтверждать их вздорные обвинения.
Был ему задан и такой, с его точки зрения, глупейший вопрос: «От богомерзкого человека Шетардия табакерки к тебе присланы и именно написано было, чтобы оные “герою” отдать: ты ведая, кому он сие имя давал, и будучи сие уже по высылке его отсюда учинено, то сие от него дерзостно сделано, а ты как присяжный человек таку ль верность к государю своему имеешь, что о сем утаил? Любя Шетардия, такого плута на государя своего променял! Не мог ли ты себе представить, что ежели б и партикулярной даме, в ссоре находящейся, кто-либо подарок прислал, то оный ни от кого принят быть не может, кольмиже паче чести ее величества предосудительно».
«Ах ты, ох ты! Спрашивайте по делу! Табакерки вспомнили. Дурак Шетарди не отдал их курьеру в Риге, а переслал их мне с письмом. Неужели вы и впрямь думаете, что я эти табакерки себе присвоил из жадности? В то время само имя Шетарди нельзя было произносить. А явись я к государыне с этими табакерками, что бы было? Шетарди далеко, а я вот он – рядом. Мне бы и всыпали по первое число», – так примерно думал Лесток, глядя в глаза следователю. Он пытался объяснить суть дела, но не был понят. Табакерки – мелочь, серьезное другое: его в заговоре против императрицы обвиняют. А иначе как понимать слова о «перемене нынешнего царствования»? У него и в мыслях не было нанести ущерб государыне, он иуде Бестужеву хотел хвост прищемить. Но Бестужев это и сам отлично знает. Весь этот арест есть театр с заранее придуманным сюжетом. Лесток понимал, дело идет к допросам с пристрастием.
