— Я всегда считала тебя человеком исключительных
возможностей, — заверила я его.
Иннокентий гордо прошествовал к машине, а я вернулась в дом.
Возле крыльца меня поджидали Мышильда, Евгений и Михаил Степанович, я с
удивлением взглянула на предпоследнего и спросила:
— А ты куда?
— Обедать, — растерялся он.
— А шалаш уже построил? Я не намерена швырять деньги на
ветер. Будет шалаш, будет и кормежка.
Евгений слабо развел руками, «мол, ничего не сделаешь,
брат», и мы пошли обедать, а Михаил Степанович отправился воздвигать себе
жилище.
После обеда мы продолжили работу, за это время Михаил
Степанович возвел хлипкое сооружение из горелых досок и хвастливо указал на
него. Я нечаянно задела жилище локтем, и оно рухнуло. Горестно возопив,
предпоследний стал возводить его вновь, а Евгений Борисович помогал ему. В
общем, все были заняты, это позволило всем трудиться самозабвенно и с полной
отдачей, что не мешало нам чутко прислушиваться к шуму, доносившемуся с улицы:
мы с нетерпением ждали Иннокентия Павловича с вестями о конкуренте.
Он потратил на изыскания значительно больше двух с половиной
часов и прибыл уже ближе к вечеру, но пенять ему на такие мелочи мы не стали,
тем более что лицо последнего сияло довольством и гордостью за проделанный им
доблестный труд.
Иннокентий вошел на кухню, где мы ужинали. Михаил
Степанович, лишенный обеда, теперь был тоже приглашен и восседал под иконой
Спаса, выпятив грудь, точно ее украшал полный набор Георгиевских крестов, и с
легким презрением взирал на Иннокентия. Шалаш был сооружен, и Михаил
Степанович, безусловно, гордился не зря.
— Садитесь с нами, Иннокентий Павлович, — с
повышенной лаской в голосе предложила я, уловив по его лицу, что в тыл врага он
ходил не зря. Мы поужинали, накрыли стол к чаю, и только после этого я
спросила:
— Что удалось узнать?
— Тебе известно, Лизок, что, когда я берусь за дело,
секретов не остается, — усмехнулся Иннокентий. Михаил презрительно
фыркнул, а Мышь придавила локтем его ладонь, да так, что он взвыл. Мышь вежливо
извинилась, а мы смогли выслушать Иннокентия. — Итак, Солодкин Эдуард
Митрофанович, мне удалось проследить родословную до прадедов. Ничего общего с
вашей фамилией.
Иннокентий положил передо мной свой блокнот, открыв его на
нужной странице, я водила пальцем по колонке незнакомых имен, а Мышильда сопела
рядом.
— Никаких корней, — сказала она удовлетворенно,
потом посмотрела на меня и озадачилась:
— Как же он узнал?
— Актерка, — вздохнула я, еще раз просмотрела
список и задумалась над одним именем: «Кутейкина Ефимия Самсоновна. В 1900 году
родила внебрачного ребенка, сына, и назвала его Гавриилом, отчество ему дали
Дормидонтович. Между прочим, таково было имя нашего прадеда, который тяготел к
вину, актеркам и белой горячке. В 1923 году у Гавриила родилась дочь Мария,
которая, выйдя замуж, стала Солодкиной и в 1943 году родила сына Митрофана. Он
и явился отцом нашего конкурента».
Я уже минут десять напряженно размышляла, а остальные не
менее напряженно взирали на меня. Я выругалась, помянув чертей, и вышла на
улицу. Бабка Клавдия вертелась под нашими окнами, ее уши настороженно торчали
из-под белого платка.
— В ваших краях как бы звали ребенка с именем
Ефимия? — с места в карьер спросила я. Бабка вытаращила глаза, а я
продолжила:
— Например, Олимпиада — Липа, а Ефимия?
— Химка, — ответила бабка и даже порозовела от
удовольствия.
— Точно, — вздохнула я и вернулась в дом. —
Евгений Борисович, — обратилась я к хозяину. Вся команда по-прежнему
хранила молчание и, затаившись, ждала, что будет дальше. — Где у вас
поблизости междугородный переговорный пункт?
— На улице Третьего Интернационала, — бодро
ответил он, сделав слабую попытку вскочить и выпятив грудь.
— Не будете ли вы столь любезны сопроводить туда Марию
Семеновну?
— Зачем это? — насторожилась Мышильда.
— Химка-ключница. Прабабкина врагиня и стервец
Гаврюха, — пояснила я. Мышильда сунула нос в блокнот и глухо простонала.
Потом обреченно вздохнула и заметила:
— Чего ж звонить, и так все ясно.
— Позвони матери, уточни момент рождения. Ошибки в
таком деле быть не должно.
Мышильда ушла в сопровождении Евгения беседовать со своей
матушкой.
Так как семья — это святое, прабабка часто баловала деток
воспоминаниями. Бабка бережно сохранила их и донесла до нас, а тетка — мать
Мышильды, посоветовала ей навести в них порядок и все распределить по годам.
Бабка с усердием занялась благородным делом, но так как писать воспоминания по
лености не могла, то просто наговорила их на магнитофон. А уж тетка Анна
записала, внеся кое-где поправки и ввернув собственные воспоминания. На
сегодняшний день она считалась специалистом в этой области и потихоньку
подготавливала себе замену, избрав в семейные летописцы меня.
Я горестно смотрела в чашку и молчала. Михаил Степанович с
Иннокентием тоже молчали и время от времени вздыхали, выражая тем самым свое
сочувствие. Очень скоро вернулась Мышильда и с порога заявила:
— Все точно. Химка и Гаврюха.
— Значит, родственник, — задумчиво сказала я.
— Ну… тут наверняка не скажешь, — взъелась Мышь на
новоявленного братца. — Химка в девках родила…
— Будучи в услужении в нашем доме, — закончила
я. — И из дома ее не выгнали. И отчество ребенок получил прадедово, а
когда подрос, тоже был взят в дом… Яснее ясного, соседский жилец нам троюродный
брат по деду.
— Ребенок был незаконнорожденный и потому не
брат, — не сдавалась Мышильда. Мне очень хотелось с ней согласиться, но
факты — суровая вещь, и я с печалью констатировала:
— Имеет право рыть.
— Момент. — Сестрица с прокурорским видом уселась
напротив меня. — О кладе прадед рассказал только деду, остальных детей,
как законных, так и прочих, на тот момент в городе не было. Как Гаврюха о нем
мог узнать? Да еще, шельмец, план составить?
Я призадумалась.
— Бабка тогда жила у родственников, значит, в доме
заправляла Химка и намерения прадеда угадала. Но конкретное место проворонила.
Оттого-то в плане конкурента показана вся левая половина дома, начиная с
флигеля.
