Мама взъерошила мне волосы. Я прикоснулся к рубцу между суставами.
Пятнышку грубой кожи у основания большого пальца. Шраму на запястье.
Потом подошел к папе.
Он вытянул руку, как делали ковбои в его любимых фильмах.
Я пожал ее, и складка на лице, покрытая волосами, изогнулась.
Я встал напротив бабушки, державшей малыша, и вдохнул аромат ее пудры.
– А если я потом захочу вернуться? – спросил я.
Она улыбнулась, но покачала головой:
– Мир тебя уже заждался. Ты должен быть там, наверху.
Я посмотрел в лицо племянника. Он пускал пузыри, надувая губки, и что-то ворковал. Ноздри зашевелились, наверное вдыхая запах бабушкиной пудры. Я просунул руку под его спинку.
– Что ты делаешь? – спросила мама и потянулась к ребенку. Я попытался взять его на руки, но она передала его бабушке.
Папа сжал мамино запястье.
– Пусть они идут.
– Еще не время. Он мой внук. Позволь ему остаться с нами. Хотя бы до следующей передачи, всего несколько недель.
– Несколько недель? – Отец кивком указал на меня. – Или десять лет?
Мама застонала. Пальцы стали разжиматься, выпуская тело ребенка, напоминая мне лапки бабочки.
Она склонилась к малышу.
– Я каждую минуту буду думать о тебе. – Она несколько раз подряд поцеловала его в лобик.
– Прощай, Страшила, – прошептал я.
Брат загоготал. Я присел и заправил штанину его пижамы в носок.
Бабушка передала мне ребенка, и я положил его головку на согнутый локоть, как учила мама.
– Мы скоро увидим солнце, – сказал я ему. Малыш улыбнулся. – Возьми банку, – попросил я дедушку. – Я должен подняться наверх со светлячками.
Он кивнул.
– Тогда держи ее, а я возьму ребенка.
– Мне понравится там жить? – спросил я.
– Уверен, что понравится, – ответил дед и встал. Колени его скрипнули, и я узнал звук Человека-сверчка, которого так боялся. По спине пробежала дрожь, но я успокоился, когда дедушка положил руку мне на плечо.
– Я смогу жить здесь, если мне там не понравится?
Мамин нос присвистнул.
– Конечно, сможешь, – поспешила ответить она.
– Но ты не захочешь, – уверенно сказал папа. – Для этого мир наверху слишком красив.
Я протяжно выдохнул и повернулся к шкафу.
– Пошли?
Первое, чего коснулась моя рука, была трава на краю потайного люка. Я погладил ее ладонью, ощущая прикосновения каждой травинки. Большая часть меня еще была под землей, поддерживаемая одной из ступеней в стене.
Я запрокинул голову.
Ветер окутал меня с ног до головы, засвистел в ушах.
– Давай вперед, – поторопил меня дед.
Поглощенный новыми звуками, я его не слышал.
Я ухватился за траву, чтобы подняться, однако ноги не оторвались от железной перекладины.
– Открой глаза, – сказал дедушка.
Я зажмурился, не вполне осознавая, что делаю.
Руки оцепенели.
Колени дрожали.
Я глубоко вдохнул воздух. Даже голова закружилась.
– Открой, – повторил дед. – Ты должен все видеть.
Набравшись храбрости, я послушался, но увидел лишь бескрайнюю темноту. Еще один потолок над головой. И стены. Я попал еще в один подвал?
– Но здесь ничего нет, – разочарованно сказал я.
– Как это – нет? Посмотри на небо.
Я моргнул и посмотрел вверх. Ничего. Только светящиеся точки.
– Это светлячки?
– Это звезды. А шум – это море.
Я погладил ладонью траву и опять попытался выбраться, уцепившись за нее.
У меня снова не получилось.
Тогда я вспомнил о силе, которую передала мне бабушка. Я мог сделать мир наверху таким, каким мечтал его увидеть.
Мне бы хотелось, чтобы здесь меня встретил цыпленок. И я услышал писк.
Он стал той поддержкой, которая была мне необходима.
Я смог вылезти и сразу взял в руки банку со светлячками, которую поставил на траву.
– Светите, – сказал я. – Вы снаружи.
Они вспыхнули ярче, чем обычно, озаряя все вокруг светом, открывая мне мир над подвалом.
Этот мир был именно таким, каким я себе представлял.
Желтый цыпленок пробежал между моими ногами. Он пищал и махал крыльями. Вокруг нас с дедом и племянником летали светло-зеленые бабочки с хвостиками на крыльях.
Я открыл крышку банки.
Высоко поднял над головой.
Светлячки полетели вверх, к небу.
Я смотрел на них до тех пор, пока они не слились со светящимися звездами.
Пятнадцать лет спустя
37
Я люблю спускаться с башни маяка, когда солнце уже садится, но еще не опускается тьма. Это единственное время в течение всего дня, когда в мире нет теней. Рядом идет сын, цепляясь за мою штанину. Я знаю, однажды он отпустит ее, потому что захочет увидеть мир за пределами того, что показал ему отец. Поэтому я стараюсь запомнить каждое мгновение этой счастливой жизни, когда он еще боится отпустить меня и отклониться от моей орбиты.
Моя жена в кухне. Она нарезает морковь, когда последний луч солнца скрывается за горизонтом. Тот луч, траектория которого проходит по холодильнику, мимо магнита в форме бабочки-сатурнии, который мы купили в одной из поездок.
Я присаживаюсь рядом, когда мальчик показывает на то, что должно казаться ему хлопковым пузырем, зависшим в воздухе. Я выяснил, что вытянутый вперед пальчик и подергивание за штанину означает на его языке вопрос. Срываю одуванчик осторожно, чтобы не разлетелись пушинки, благодаря которым его головка похожа на крошечное привидение, оставшееся на земле после смерти цветка. Одно дуновение, и пушистые зонтики разлетятся в стороны, десятки семян унесутся, чтобы прорасти в другом месте. Самый прекрасный звук на свете издает мой сын, когда восторженно чему-то удивляется.
Я провожаю взглядом две пушинки, которые хорошо заметны на фоне темнеющего неба. Они летят вместе, соединившись друг с другом невидимыми нитями. Вскоре они скрываются из вида, но я знаю, что они вместе, как бабушка и дедушка в последние годы.
Деду удалось продержаться дольше, чем предрекли ему врачи, сообщившие плохую новость. Он долго оставался рядом со мной, чтобы научить жить в этом новом мире, к которому я так и не смог привыкнуть. Иногда я спускаюсь вечером в подвал и сплю там.
С мамой и папой. Брат до сих пор марширует по воображаемому кукурузному полю. Моя сестра умерла. Причиной стало кровоизлияние в мозг из-за удара по голове. Она умерла на нашей кровати в ту же ночь, когда я ушел из подвала. Я знаю, что папа так и не подошел к ней, наблюдал, стоя в дверях. Но бабушка держала ее за руку до самого конца. Перед смертью сестра посмотрела на маму, и та просила у нее прощения, пока глаза дочери не перестали видеть.
