Время гнуло нас, пригибало к земле. И трудно, очень трудно было тогда разобраться в жизни и в себе. Мы оба с ним метались в исканиях. Конечно, каждый по-своему. И нашли себя не сразу. У него это случилось после успеха и произошло в тиши. Ну а мне с самого начала выпала другая карта — крестовая масть.
Крестовая масть; казенный дом и дальние дороги… Бродяжья тоска и вечная бездомность… О, черт возьми, за что это — мне? И до каких же это пор? Тут действительно можно затосковать.
Но что ж поделаешь? Вот и опять я оказался в проигрыше. Очутился за бортом… И снова меня несло куда-то в глушь, на восток, в неизвестность.
Я ехал в ссылку — и маялся, и не знал: какие новые бедствия мне уготованы? В том, что бедствия — будут, я ни на миг не сомневался. И ничего другого, в общем-то, и не ждал.
Да ничего другого впереди и не было. А позади… Там остались рухнувшие надежды, осталась Наташа — но о ней я старался теперь вовсе не думать!
Поезд подошел к Красноярску вечером, в сумерках. За синими окнами затеплились, промелькнули, струясь, огни предместья. (Того самого, где я — помните? — когда-то провел свою первую ночь на свободе.) В вагоне началась обычная суматоха. Загомонили, суетясь, пассажиры. Пришел проводник — раздавать билеты и собирать плату за постели.
Роясь в карманах — в поисках мелочи — я вдруг нащупал смятый, скомканный конверт.
Это было письмо, врученное мне Юрой в Москве, на вокзале. Я спрятал его впопыхах, а потом забыл о нем, запамятовал… И теперь — с любопытством разглядывал его.
Адресовано оно было некоему Владимиру Шарору, проживающему в Иркутске. Автор письма — Поженян — просил посодействовать молодому, начинающему (московскому!) поэту… Тогда, на вокзале, Юра сказал мне: «Хочешь, отправь по почте, хочешь — явись по адресу сам. Во всяком случае, в Сибири у тебя, считай, уже есть зацепочка».
И тотчас же я подумал:
«А что? Может, и в самом деле стоит — явиться по адресу? Это ведь и вправду «зацепочка». А если уж зацепляться — то по-деловому, по-настоящему… Попытаюсь еще раз — рискну! Вдруг там-то все и получится? Тем более что и поезд идет туда же, по адресу, прямо в Иркутск!»
Проводник еще не ушел — сгребал с полок постельное белье… Я сказал, вертя в пальцах письмо:
— Послушай, браток. Мне вообще-то слезать надо было здесь, но я передумал. Хочу — до Иркутска… Теперь — как быть с билетом? Научи! Деньги есть.
— Научить можно… — Проводник задумчиво поскреб шерсть на подбородке. — О чем разговор? Побудешь у меня, в служебном купе — и все дела! Ну, конечно, подбросишь сколько-нибудь… Да я дорого не возьму. Сойдемся. — Он мигнул глазом. — Лады?
— Что ж, — сказал я, — лады…
— Тогда держи ключ.
Он протянул мне вагонный ключ — трехгранную поездную отмычку. И потом добавил скороговоркой:
— Там у меня уже есть одна пассажирочка… — Корявое, щетинистое его лицо внезапно расплылось и перекосилось в сумасшедшей ухмылке. — Но она до Тайшета едет. Это недалеко — ночью сойдет. Тогда уж отоспишься. А пока потеснитесь как-нибудь… Ну да ничего! Ты, я думаю, в обиде не будешь.
И когда я, подхватив вещи (рюкзак с книгами и чемодан), пошагал вдоль вагона, он крикнул вдогонку:
— Только дверь, смотри, открытой не оставляй, ни на секунду! Как взойдешь в помещение — запирайся сразу! Понял?
Я кивнул. Но, в общем, не понял… Что это еще за конспирация? — подумал я недоуменно. И понял все, уяснил лишь потом, когда взошел в каморку проводника.
Там было душно и полутемно (горела одна ночная лампочка). На откидном столике мутно поблескивали бутылки. И пахло спиртом и табаком, и еще чем-то — приторным, сладковатым.
Едва я запер за собою дверь, женский сонливый протяжливый голос проговорил:
— Ну чего, ну чего? Невтерпеж, что ли? Ох, мужики, беда с вами. А я было вздремнуть собралась…
Я обернулся на голос. И только сейчас — в полумраке — разглядел «пассажирочку».
Она сидела на верхней полке, в углу, подтянув колени к подбородку и небрежно прикрывшись кончиком простыни. Отсюда, снизу, мне была видна голая стройная ее нога, округлая линия бедра и — выглядывающая из-за простыни — небольшая, острая грудь, чуть подрагивающая от хода поезда.
«Ого! — изумился я. — Вот так служебное купе!»
И пробормотал оторопело:
— Здравствуйте…
— Здравствуй, — сказала она. — Ты кто? Что-то я тебя не знаю.
Она наклонилась, разглядывая меня — уперлась ладонями в край вагонной полки. Теперь она стояла на четвереньках. Простыня сползла с нее, соскользнула — и вид у «пассажирочки» был занятный…
— Ты из поездной бригады? — спросила она.
— Нет, просто — пассажир. Мы тут договорились с проводником…
— А-а-а… — протянула она. И потом: — Ну что ж. Если договорились… Чем ты хуже других? Пошарь-ка там, на столике, может, что-нибудь осталось в бутылках?
Я пошарил. В одной из бутылок было еще водки на треть. Я разлил ее по стаканам; подал один «пассажирочке», другой принял сам.
Выпив и помолчав немного, она сказала:
— Ладно… Лезь сюда, мостись! Раз уж всем — так всем… Давай. Только — быстро! Быстро!
— Но… чего ж торопиться-то? — отозвался я, в полной растерянности, не зная, собственно, что говорить.
— А чего ж тянуть? Давай! Или я, что ль, не нравлюсь?
Я старался эти дни не думать о Наташе… Но тут поневоле подумал. И первая мысль была — мстительная. «Все вы — такие! Все такие! Все…» А вслед за этим пришла новая мысль: стало жалко себя. Я загрустил безотчетно.
Вытряс изо всех бутылок остатки — слил в стакан и выпил залпом. И уселся у столика, пригорюнясь.
Стало жалко себя. И отчего-то вдруг — и Наташку. Да и эту пьяную дуреху тоже.
— Тебя хоть как зовут? — спросил я.
— Людмила. А тебя?
— Михаил.
— Ну вот и познакомились, — закуривая, сказала она.
— Н-да… А скажи-ка… Ты что же, все время — вот так?..
— Да почти, — кивнула она беззаботно.
— Со всеми?
— Ну — кто придет…
Была она молода (лет двадцати пяти — не больше) и очень недурна собою, с прямыми белыми волосами, со вздернутым носиком и крупным пухлым ртом. Немного портила ее только общая печать усталости — некоторая одутловатость лица, синие тени под глазами.
— Утомилась, наверное? — посочувствовал я, все-таки нелегко…
— Да нет, ничего, — лениво, с хрипотцою, ответила Людмила, — даже как-то забавно… такое приключение! Будет хотя бы что вспомнить на старости.
И, загасив окурок, потянулась, зевнула звучно.
