Я подняла голову:
— Поехали со мной.
— О чем вы? — Он недоверчиво смотрел на меня.
— Я уезжаю. Поехали со мной.
— Вы возвращаетесь домой?
— Да. Я еду домой.
— Но… нам же нельзя — они не позволят. И работа… Там найдется для нас работа?
— Я помогу вам, обещаю.
— А с едой там как?
— Лучше, чем здесь.
— Вон оно что… — Он отложил палочки. На тарелке лежало одинокое рисовое зернышко. Заметив его, паренек взялся было за палочки, но перехватил мой взгляд и быстро вернул их на место.
— У вас нет выбора, — тихо сказала я. — Здесь вы умрете.
— Да какая разница? — Он отвел глаза, в голосе его я услышала отчаянье.
— Что ты такое говоришь? — выдавила я. Нет, только не он, нельзя, он еще совсем молодой.
— Какая разница, что с нами будет? — пробормотал он, не глядя на меня. — Со мной, с отцом… Какая разница, где мы живем? Здесь, вместе. Или поодиночке. Все это неважно. — Голос у него вдруг сел. Парнишка откашлялся. — Все это уже неважно. Неужели вы и сами не понимаете?
Ответ не придумывался. Он говорил то же, что и Ли Сьяра, но смысл выворачивался наизнанку. Каждый по отдельности, мы не имеем никакого значения. Но если она говорила о единстве, то он — об одиночестве.
Я встала. Хрупкая надежда, за которую я хваталась, грозила вот-вот разбиться. Стараясь не смотреть на парнишку, шагнула к двери.
— Собирайтесь, — тихо сказала я, — завтра уезжаем.
* * *
Я вытащила из шкафа сумку. Времени на сборы понадобилось совсем чуть-чуть. Одежда, туалетные принадлежности, вторая пара обуви. Я прошлась по комнате — убедиться, что ничего не забыла. И наткнулась на них. Книги. Они целую неделю здесь лежали, но я их не замечала, они превратились в часть комнаты. Книги громоздились стопкой на столе, и я не прикасалась к ним с того вечера, когда меня увезли в Комитет, я так и не открыла ни одной из них, зная, что слова, как и все прочее, теперь лишились смысла.
Надо вернуть их. Возможно, еще успею в библиотеку. Но ноги словно вросли в пол, я прижимала стопку книг к себе, ощущая липкую гладкость нижней обложки.
Положив книги на кровать, я взяла в руки ту, что лежала снизу. «Слепой пасечник». В детстве мне так и не довелось дочитать ее до конца. И я открыла ее.
Джордж
У Эммы опять глаза на мокром месте. Она картошку чистила, повернулась ко мне спиной, а слезы у нее из глаз прямо градом хлынули, но Эмма даже не пыталась их унять и только тихонько всхлипывала время от времени. Она вообще в последние дни то и дело ревела, как на похоронах. Чем бы ни занималась — полы мыла, еду готовила или зубы чистила, — в любой момент могла расплакаться. И каждый раз мне хотелось убраться оттуда подальше, так что я находил оправдания и смывался.
К счастью, дома я торчал мало, с утра до вечера вкалывал. Рик с Джимми теперь на меня тоже целыми днями работали. Деньги, те, что я в кредит взял, таяли на глазах. Я уже и счет проверять перестал — сил не было смотреть, как мы беднеем. Работа нас спасет. И только работа. Не попотеешь — не заработаешь. Что-то еще можно было сохранить и вырученными деньгами расплатиться с банком, хотя бы отчасти.
Я худел, терял граммы, которые складывались в килограммы. День за днем. И ночь за ночью, потому что спал я скверно. Эмма все пеклась обо мне, вкусно готовила, украшала еду узорами из огурцов и морковки, но толку от этого было мало. Вкуса я не чувствовал, еда вставала в глотке опилочным комом, ел я просто потому, что деваться было некуда, иначе я просто выдохся бы. Я знал, что Эмма хотела бы каждый день подавать к ужину мясо, но она экономила. Мы ведь оба видели, как потихоньку беднеем, хоть и помалкивали об этом.
В последнее время мы вообще почти не разговаривали. И творилось с нами что-то не то. Я скучал по Эмме, и она вроде как была рядом, но, с другой стороны, совсем от меня отдалилась. Хотя, может, это я находился где-то не здесь.
Эмма шмыгнула. Мне захотелось обнять ее, как прежде, но что-то мне мешало. Ее слезы превратились в гигантский водопад, и теперь мы с ней стояли по разные его стороны.
Я попятился, надеялся, что выскользну за дверь, а она и не заметит.
Но она вдруг обернулась:
— Ты же видишь, что я плачу! (Я не ответил — не нашелся.) Иди сюда, — тихо позвала она.
Она впервые меня об этом попросила. Но я не двинулся с места.
Эмма ждала, зажав в одной руке картофелечистку, а в другой — картошку. Я тоже ждал. Надеялся, что пережду и она сама успокоится. Но на этот раз вышло иначе.
Она тихо всхлипнула:
— Тебе плевать.
— Что за чушь. Разумеется, нет, — возразил я, но глаза отвел. Она протянула ко мне руки. — Чего реветь-то? Легче от этого все равно не станет.
— Но если мы не будем друг друга утешать, то станет еще тяжелее. — Она, по своему обыкновению, перевернула мои слова с ног на голову.
— Оттого что я сейчас начну тебя утешать, ульев у нас не прибавится, и пчел тоже, и маток. И меда.
Она уронила руки и отвернулась.
— Иди работай. (Но я стоял на месте.) Иди работай! — повторила она.
Я сделал шаг к ней. И еще один. Отсюда я вполне дотянулся бы до ее плеча. Запросто. И это помогло бы. Нам обоим.
Я протянул руку, но Эмма этого не заметила — она уже выудила из раковины с грязной водой следующую картофелину и, привычно орудуя картофелечисткой, соскабливала кожуру, как сотни раз прежде.
Вытянув руку, я стоял посреди кухни, еще немного — и я бы дотянулся до Эммы.
И тут зазвонил телефон.
Рука у меня опустилась, я вышел в коридор и снял трубку.
Молодой женский голос поинтересовался, нельзя ли поговорить со мной. Я ответил, что она уже со мной разговаривает.
— Это Ли посоветовал к вам обратиться, — сказала она, — а с ним мы вместе в школу ходили.
— Ясно.
Значит, голос меня обманул и она вовсе не такая молодая.
Говорила она быстро, и язык у нее был подвешен хорошо. Сказала, что работает на телевидении и что они снимают фильм.
— О СРПС.
— И что?
— О Синдроме разрушения пчелиных семей. — Она проговорила это медленно и четко.
— Я в курсе, что такое СРПС.
— Мы работаем над документальным фильмом, в котором рассказываем о гибели пчел и о том, к каким последствиям это может привести. А вам ситуация знакома не понаслышке.
— Это вам Ли рассказал?
— Мы хотим положить в основу фильма личные истории.
— Личные истории? А-а, понятно.
