Том стоял возле сумки, явно не зная, куда девать руки. Он было засунул их в карманы, но потом опять вытащил. Глаза у него как-то странно блестели.
— Ты чего? — не выдержал я.
Он не ответил, но, похоже, какая-то мысль никак не давала ему покоя.
— Ну как хочешь, дело твое. — Я уткнулся в газету и слегка нахмурился, будто зачитался чем-то особенно увлекательным.
— Зачем ты это все делаешь? — выпалил вдруг он.
Я оторвался от газеты:
— В смысле? Ты о чем это?
— Зачем ты их таскаешь по всей стране?
— Чего-о?..
— Я про пчел. — Он вздохнул. — Сегодня ты потерял три улья. Три пчелиных роя лишились дома. — Его голос окреп, глаза широко раскрылись, и он обхватил себя руками, словно пытаясь удержаться за самого себя. — Они же полжизни трясутся в грузовиках. Ты вообще задумывался, каково им это?
Совсем малец, а трагедию развел как взрослый. Мне стало смешно. И я засмеялся. Губы скривились в усмешке, а из горла вырвался хриплый смех, получившийся, однако, каким-то неестественным.
— Ты что, не любишь чернику? — спросил я.
Том оторопел:
— Чернику?
Я смотрел на него, снисходительно улыбаясь, — пытался спрятаться за этой улыбкой.
— Если бы не пчелы, то черники в Мэне было бы намного меньше.
Он сглотнул.
— Папа, я знаю. Но сама система — почему ты поддерживаешь ее? Сельское хозяйство… каким оно стало…
Я сложил газету и, стараясь не сильно размахивать руками, бросил ее на стол. Спокойно — главное, говорить спокойно и не сорваться.
— Если бы сын Гарета задал этот вопрос своему папаше, я бы понял. Но я — не Гарет. И я веду дела не так, как он.
— По-моему, ты на него равняешься, разве нет?
— Я равняюсь на Гарета?
— Ты же говорил, что хочешь больше ульев.
Он не спрашивал, а утверждал. И вроде как не обвинял, хотя если это не обвинение, то что?
Я опять рассмеялся. Получилось невесело.
— Ну да, конечно. Еще я вступил в гольф-клуб. И заказал кучу табличек с моим именем.
— В смысле?
— Ничего, забудь.
Он глубоко, полной грудью вдохнул и посмотрел в окно. Дождя по-прежнему не было.
— Пойду все-таки погуляю, — сказал он куда-то в сторону.
И ушел.
Все мои великие планы просто открыли обшарпанную дверь и ушли прочь. Бросили меня.
Уильям
— Но куда же он подевался?
Мы были на кухне — я и Тильда с девочками. Я наконец решился показать им то, чему посвящал в последние дни все свое время. Я собирался отвести их к улью и, оставив на безопасном расстоянии, чтобы пчелы до них не добрались, планировал осторожно открыть улей и объяснить его устройство. Чтобы и они все, и Эдмунд поняли, какое изобретение должны благодарить, когда их жизнь изменится, какое изобретение прославит нас и навсегда увековечит наши имена.
Солнце уже уткнулось в раскинувшиеся за нашим садом поля и теперь словно бодалось с горизонтом и наступавшими с запада темными облаками. Совсем скоро солнце сядет, и, возможно, ночью прольется дождь. Я хотел показать родным улей прямо сейчас, потому что именно в предзакатный момент пчелы собираются внутри.
— Он предупредил, что к ужину не придет, — сказала Тильда.
— Вон оно что. И какова же причина?
— Об этом я не спрашивала.
— Но ты сказала ему, что сегодня я собираюсь вам кое-что продемонстрировать?
— Он молодой мужчина, и у него своя жизнь. И где он сейчас, я не знаю.
— Ему следовало бы быть сейчас здесь!
— Он устал, — не уступала Тильда. Она говорила о нем как о грудном младенце, со слащавым сюсюканьем, хотя его даже не было рядом.
— А если он не способен выполнять обязательства, то как же он будет учиться?
Ответила она не сразу — сперва хорошенько все обдумала, шмыгая носом.
— По-твоему, это ему нужно?
— О чем это ты?
— Лучше ему еще годик побыть дома. Пусть отдохнет как следует. — Она говорила, раздувая ноздри, к горлу у меня подкатила тошнота, и я отвернулся.
— Разыщите его, — сказал я, не глядя на нее.
Восемь пар глаз неотступно следили за мной, но никто из присутствующих и с места не сдвинулся.
— Разыщите его! — повторил я.
Наконец мои слова возымели действие: одна из них в конце концов поняла, кто здесь глава семьи. Шагнула к двери и сняла с крючка капор:
— Я сбегаю.
Шарлотта.
* * *
Мы все сидели на кухне и ждали его, а темнота постепенно выползала из углов и обнимала нас. Лампу никто не зажигал. Каждый раз, когда кто-то из девочек открывал рот, Тильда шикала, и та умолкала. В окно было видно небо, однако облака давно уже закрыли солнце, да и сами почти слились с сумеречным небом. Вскоре ночь лишит нас способности видеть и будет чересчур поздно что-либо показывать.
Куда же он подевался?
Я вышел на крыльцо. Атмосферное давление упало, воздух был липким и тяжелым, ни ветерка. Над деревней повисла тишина. Пчелы давно уже вернулись в улей, я не слышал даже их жужжания.
Где он постоянно бродит? Разве есть в мире что-то важнее изобретения, которое я так жаждал показать ему?
Я вернулся в дом. Тильда с трудом сдерживала зевоту, Джорджиана уснула, положив голову на колени Доротеи, а близнецы, кренясь друг к дружке, сонно моргали. Они сильно припозднились — им давно уже следовало лечь спать. Мне стало вдруг неловко, и я отступил в сторону. На столе стоял кувшин, я налил себе воды. Под ложечкой неприятно засосало, а в животе тихо заурчало. Я торопливо выдвинул стул в надежде, что этот звук заглушит урчание, и сел, надавив обеими руками на живот и чуть склонившись вперед. Урчание стихло.
Дверь неожиданно распахнулась. Я вскочил. Первой вошла Шарлотта — опустив голову и глядя в пол. За ней виднелся темный силуэт. Эдмунд. Она все-таки разыскала его.
— Дорогой мой, да что же это?! — Тильда метнулась к нему.
С него капала вода. Пошатываясь, Эдмунд сделал несколько шагов. Волосы и куртка насквозь промокли, но брюки были сухими — его словно окатили водой из ведра.
— Шарлотта?.. — начала Тильда.
— Эдмунд… он…
— Я упал в ручей, — медленно проговорил Эдмунд и, спотыкаясь, сделал еще несколько шагов.
Я подошел к нему и положил руку ему на плечо. Мне хотелось поскорее отвести его к улью, чтобы он наконец понял. Но тело его под мокрой одеждой дрожало, а зубы стучали от холода.
