Что-то знакомое, школьное, мелькнуло у него на лице, таким он становился, когда его вызывали в учительскую.
Разговор, точно бумага в костре, вспыхнув, тут же прогорел, и уже стало неловко, радостное возбуждение померкло. Что-то пропало, исчезло между нами. У каждого теперь свои заботы, свои дела.
Почему так происходит? Почему мы со временем так меняемся? Мы, которые были одно целое, сейчас стоим, мнемся, не знаем, что сказать, о чем спросить друг друга.
– Костя у меня в колодец упал. Сейчас дома лежит, температура тридцать девять, – перевел я разговор.
– Ты сахар с водкой пережги. Говорят, помогает, – думая о чем-то, сказал Сериков. – Слышал я, не повезло тебе. Моя-то еще крепкая. Только уеду я от нее, – неожиданно озлобляясь, сказал он. – Надоело под юбкой сидеть.
Я вспомнил Галину Степановну, и мне почему-то стало жаль ее. Всю жизнь она тянулась на Альку, старалась, чтоб ее сын был не хуже других, и вот тебе на!
– Она говорила, вроде жениться собираешься, – осторожно сказал я.
Алька отвернулся в сторону, скривил в усмешке губы.
– Не жениться, а женить думает. Тут подыскала одну с образованием, с дипломом. Что я, сам найти не могу?
– Она ведь добра тебе желает.
– Материнская любовь слепа. – Алька замолчал на секунду, потом кивнул на мои унты: – Может, мне такие достанешь? У вас, я слышал, можно.
– Возьму, – пообещал я.
– Будешь уезжать, зайди ко мне. Я у шефа автобус попрошу, – прощаясь, сказал Сериков. – Он ведь когда-то с твоим отцом на фронте был, до сих пор вспоминает. Заскочил бы, конечно, к тебе, да времени нет.
– Вот что, – остановил я его, – адрес мой возьми.
Я отыскал клочок бумаги, записал. Алька, не глядя, сунул его в куртку и, косолапя, заторопился к выходу.
Я купил сыру, селедки, бутылку красного вина. Кое-как рассовал все по карманам, пошел домой. Дома было жарко, весело потрескивали дрова в печи, трещала на сковороде картошка, раскаленно алел дальний угол духовки. Таня домывала на кухне пол.
– Мужчины, как всегда, недогадливые, – смахивая рукой со лба волосы, сказала она. – Нет, чтоб сумку взять, так обязательно в карманы напихают.
Я тщательно вытер ноги, прошел к столу и стал выкладывать покупки.
– Ты что такой сердитый? – Таня снизу заглянула мне в глаза.
– Степ, а мы портфель в чемодан не положили, – подал голос Костя. – Я сейчас лежал и вспомнил.
– А где он у тебя был? – удивился я, вспомнив, что Костиного портфеля в чемодане не было.
– Под кроватью у стенки был – я вымела, – улыбнулась Таня.
Вера посмотрела на меня и, как это делала мама, сокрушенно покачала головой.
– Просто беда с ним. Два раза уже терял портфель. Один раз зацепился за машину, а когда выпрыгнул, то оставил его на крючке. А осенью сороку ловил, портфель в кустах забыл, еле-еле отыскали.
В другое время Костя не простил бы ей такого предательства, но сейчас промолчал, только покосился на стоявший рядом с кроватью стул. На нем лежали бумажки, стояли бутылочки с лекарствами.
– Врач приезжал? – поймав его взгляд, спросил я.
– Был. Говорит, ничего опасного, но дня два-три дома придется побыть, – ответила Таня.
Я взял Костин портфель, заглянул вовнутрь. В нос шибануло запахом табака. Засунул руку, нащупал на дне мелкие крошки, особенно много их было по углам.
– Курил?
– Не. Мы в шпионов играли, – отвел глаза Костя. – Чтоб Полкан след не взял, я табак сыпал. Ни в жисть не возьмет.
«Обманывает», – подумал я и достал тетрадь.
Костя беспокойно задергался под одеялом, оглянулся на Веру.
– Лежи, пусть Степан посмотрит, как ты в школе занимаешься, – сказала Вера.
Отец почти никогда не проверял мои тетради, ему было достаточно, что я каждый год перехожу в следующий класс. Он любил хвастаться перед соседями, особенно когда выпьет: «Сын-то у меня ударник, можно сказать, стахановец. Из класса в класс, как по лестнице». Сам он кончил семь классов и очень жалел, что не пришлось учиться дальше, и если я спрашивал его об этом, он хмурился: «Работать надо было, а сейчас близко локоть, да не укусишь».
Тетрадь была по математике. На первом листе четверка, потом тройка, потом вперемежку двойки с тройками. На последнем листе обложки лезли в гору танки, вели огонь миноносцы. Сверху пикировали два краснозвездных истребителя.
– Разве так рисуют самолеты? – не сдержался я. Самолет как валенок, крылья – будто плохо пришитые рукава.
– Здесь у меня плохо, а вот на другой тетради, по русскому, Гагарин с Титовым на ракетах.
– Что? – опомнился я.
– У него все тетради изрисованы, – подлила масла и огонь Вера.
Костя вдруг схватился за руку и, покачнувшись, как маятник, застонал.
– Артист, – насмешливо проговорила Вера, – из погорелого театра.
Таня сидела рядом с ним, улыбаясь, поглядывала то на меня, то на Костю. Она уже поставила на стол картошку, нарезала селедку, хлеб, ждала, когда мы закончим разбираться.
– Хватит, давайте за стол, а то все остынет, – наконец не выдержала она.
Я открыл вино, налил в два стакана.
– Нет, что ты, я не буду, – запротестовала Таня.
– Чтоб больше Костя не падал в колодец, – сказал я.
– Выпейте, Татьяна Васильевна, – попросила Вера. – За то, чтоб вы к нам почаще приходили.
После ужина она помогла Вере убрать со стола, засобиралась домой.
– Что, уже? – разочарованно протянул Костя. – Вы обещали мне про Маугли рассказать.
– Поздно, мне идти далеко.
– А вы у нас оставайтесь, – неожиданно предложил брат. – С Верой спать будете, только она ноги складывать любит.
Таня смутилась, быстро проговорила:
– Как-нибудь в другой раз. Мне к завтрашнему дню надо план писать.
– Ну ладно. Саньке спасибо за марки, скажите, я в долгу не останусь, – вздохнул Костя.
Он потянулся к подоконнику, включил радиоприемник. Из запыленного кругляшка ударила по комнате музыка. И странное дело, веселый перебор баяна замкнул что-то у меня внутри.
– Вот! А я-то думал, куда его девать! – воскликнул я. – Таня, у нас есть аккордеон. Давай отнесем Саньке. Ему он просто необходим, может, из него великий музыкант получится.
Я достал из шкафа аккордеон, обмахнул его первой попавшейся под руку тряпкой. Вспыхнула перламутровая отделка, весело блеснули на свету белые клавиши.
– Что ты, зачем? Может, сказать Павлу Григорьевичу, он купит, – растерянно проговорила Таня.
