Вдохновленный подобной мягкостью, из беспечной и жаркой Уганды в ошалевшую, злую Москву заявился вдруг черный некто. Назвавшись тамошним местным царьком, он направил стопы к Полине:
– Твоя папа сюда вернулась!
Ничуть не смутившись, модель-пантера прищелкнула пальцами: стальные охранники моментально свернули встречу, засунув папу на ближайший обратный рейс. Сама Машка, узнав о визите, рыкнула грозно из башни:
– Черномазым – больше ни цента!
Если воцарившаяся на берегах Иордана (голубоглазый папаша-ашкенази был единственным, кто сразу признал отцовство) Агриппина насторожила разве что Кнессет, но никак не свою мамашу, то Парамон Угарову огорчал откровенно.
В чине милицейского генеральчика (пьянчуга-полковник глядел тогда словно в воду), блестя юбилейной медалькой, то и дело бросался он в залу к Машке за поддержкой и помощью. Из тучного ГИБДД к тому времени чуть ли не под ручки перевели Парамона в ленивый столичный пресс-центр (угаровский отпрыск приходил в дрожь при виде малейшей аварии).
Всего лишь однажды взбрыкнул тюфяк, и то – влюбившись в студентку-дюймовочку, побежал за советом.
Угарова не постеснялась. Впрочем, храбрая избранница Парамона разбушевалась не меньше:
– Передай своей падле: она все зубы об меня раскрошит!
Рыдающий сын передал.
– Ах ты шмара таганская гнусная! – еще раз восхитилась Машка.
– Либо я, либо эта лимитная шлюха, на которой клейма негде ставить, – ухватилась москвичка за свою безбедную старость.
– Никакой обкуренной суке сына я ни за что не отдам! – однозначно летело с Котельнической.
– Мама! Это любовь! – менял платки генерал. Страна затаила дыхание. «Листок» девчонке сочувствовал – остальная пресса заткнулась.
– Нас ничто уже не остановит! – повторил жених наконец слово в слово клятву невесты.
После этого заявления на холмистой Таганке отыграл свое веселый клаксон – показались на свет ботфорты. Подхватив пухлую сумочку, баба цокала к двери соперницы (полуобморочный Парамон, запертый мамой в машине, грыз уже не ногти, а пальцы).
Машка жадностью не отличалась – сговорились на миллионе.
Парамон от слез был бесчувственен – приму обморок не остановил.
– Так и ей будет лучше, Пыря! На, возьми, успокойся, любезный!
И распахнула лиф.
О закате великой бабы, о чудесном ее превращении опять-таки всё рассказано: здесь нам нечего и добавить. Оставим злорадство, чертовщину, различные толки и домыслы. Конечно же, всю отчизну потрясло явление Машки (из ниоткуда взявшись, крановщица-лимитчица воцарилась в притихшей Москве, взбаламутив впридачу и Америку, и Европу) – но еще более опрокинул всех внезапный ее уход.
Ничего его не предвещало – Афиной Палладой восседала в зале Угарова, сопели в приемной Добчинские и сновал основательный лифт. Что касается бабьих кровинок, семейство за те годы не на шутку размножилось. Не вылезавшая из спортивных бриджей старшая стерва от ирландского футболиста произвела еще одного англичанина. Запуганный пентюх-лорд отдавал ей Джонни-Федора на все ее московские выездки: мальчишка буравил глазенками так и норовившего юркнуть за тронную спинку своего колоритного дядю. Дикая Лиза-Мария боялась разве только грозную бабку. Жарко дышал на Полину (две трехлетние злобные дочки) ее пятый по счету муж – знаменитый московский торговец убегал от семейной жизни то в мечеть, то к яростной теще (азербайджанец-простак все еще на что-то надеялся). Израильтянка Агриппина, потрясая Неве-Цедек, меняла юганскую нефть на гибрид апельсина с вишней, выведенный явно обронившим рассудок девяностолетним мичуринцем в кибуце под Хайфой, и отправляла невиданные фрукты в Москву кораблями и «Геркулесами». Не было лучше для нее комплимента, чем открытые завистью рты капитанов Алмазной биржи. Шустрые, как тель-авивские воробьи, близняшки Авраам и Аарон своим появлением угаровский клан лишь позабавили, зато весьма удивился вожжам энергичной жены старший отпрыск иерусалимского раввина (папаша напрасно рвал свои пейсы), в недобрый час повязавший себя со знаменитым угаровским родом. Рыжая Машкина дочь, словно кур, гоняла домашних, но неизменно рыдала под «Калинку» и столь сладкую «Царскую» водочку.
Ассирийскими львами лежали угаровские кулаки на подлокотниках трона, и всё как будто бы было на месте: последние сводки с рынков, подлецы-шпицы, стервецы чау-чау, вытянувшиеся «на коготках» столь ласкаемые Машкой борзые, конюшни с ахалтинскими жеребцами, катастрофических размеров негритянка в роли нового мажордома. На знаменитых приемах столы покрывались белугами; закусывали яблоки, словно удила, зажаренные целиком кабаны. В коридорах Останкино делали стойку, попадаясь навстречу, сенаторы. Как-то совсем искрометно, не без помощи тех же клавишников, зародился шедевр «Глыба льда», а затем понеслась «Леди Прошкина» (визг и вопли битком набитых залов). Беспрестанно дымил вагончик, слюнтяй-генерал Парамон вовсе сделался тих и послушен, появление дивы в Большом театре неизменно транслировалось; взрослые (дети их допускались в «семь двадцать» до умного, доброго Хрюши) уверовали в бессмертие бабы; выбитая со всех площадок и шоу московская гнусная «фронда» шипела лишь в бесполезном «Листке»; мэр при каждом Машкином выезде бросал полки ДПС на Кутузовский. Что касается популярности еще в одном, параллельном мире – давно затмила баба там собой Золотую Соньку.
До небес подскочил и градус ее обожания: мало того, что толпы заслоняли всю Котельническую – десятки приезжих там просто жили, каким-то образом умудряясь расселяться по чердакам и подвалам. Некоторые делили канализацию с крысами и развеселыми диггерами. Все в том же Столешникове обосновался известный «угаровский центр», вы двигаясь знаковым куполом из окруживших его, точно челядь, потускневших сразу домов. В музее великой примы не отметился разве только ленивый: занимая три этажа, потрясал музей голографическими фото каменной Машки и вращающимися витринами – вечно готовы были там припадать к ее платьям, шляпкам и туфлям ошалевшие рязанские и астраханские бабы, за одним этим лишь и устремляясь в Москву. Обмороки при одном ее появлении (выходила ли Угарова из подъезда, посещала ли притихший ГУМ, на перроне ли мелькала, устремляясь к вагончику) стали делом настолько обычным, что бригады неспешных «скорых» от подобных вызовов просто отмахивались. Но все центры, музеи и общества затмевал собой некий клуб из особо драчливых фанаток. Попасть в злые его ряды было сложнее, чем пробраться в масонство: ядро лепилось из девиц, столь собой необычных, что даже надзорные органы негласно «казачек» старались не замечать. Над их особняком в самом центре Ордынки днем и ночью трепался ветром флаг с изображением крана; и шептались в притихшей столице – все, кто там по ночам собирается, будут почище Машки. Расходились опять-таки слухи (впрочем, были они небеспочвенны): за таинственными авариями, несчастьями (и даже смертями) угаровских ненавистниц стоят именно эти разбойницы, добивающиеся целей своих с энтузиазмом нечаевцев. Продолжали в Москве шептаться о подполе зловещего дома, в замурованной подвальной нише которого хранится целый бомбовый склад.
