Анри прекрасно знал о своем таланте разъяснять тонкие моменты игры и всегда это в себе ценил. Его отчаянный дух соперничества, та особенная черта, которая являлась одной из основных составляющих его характера, иногда могла проявляться в том, что Тьерри напоминал своим собеседникам в бескомпромиссной, а иногда и в грубой манере, что он разбирается в вопросе лучше всех остальных. Я помню, как в самом начале его карьеры в «Арсенале» я выразил удивление по поводу того, что Рэй Парлор (кого никто не сравнил бы с Гарринчей) довольно длительное время занимал в определенном матче позицию атакующего полузащитника на правом фланге, и я осмелился предположить, что вместо традиционной схемы 4–4–2 тактика «канониров» была больше похожа на искривленную схему 4–3–3. От взгляда Тьерри после этих слов кровь моментально застыла у меня в жилах. «Мой друг, – проговорил он, – ты не имеешь абсолютно никакого понятия о том, что сейчас сказал». Затем на лице его появилась приятная улыбка, он расслабился и дал превосходное объяснение, почему «Арсенал» именно в этой игре изменил свою привычную тактическую схему. Он догадался, что такой некорректный вопрос я задал не столько из-за своего невежества, сколько потому, что я несколько смутился в его присутствии; я только недавно стал футбольным журналистом и никак не мог преодолеть внутреннюю скованность, охватывавшую меня в присутствии чемпиона мира. Он тоже почувствовал мое смущение и мое расстройство его первой реакцией; когда я покидал «Хайбери» этим вечером, у меня не осталось сомнений, что этот гордый, обидчивый футболист также способен на проявление искренней доброжелательности. Тем не менее Робер Пирес как-то сказал мне: «Если у Тити и есть один недостаток, то он заключается в следующем – если вы с ним спорите, то прав окажется только один человек, и это точно будете не вы».
В любом случае британские журналисты были настолько благодарны такому словоохотливому собеседнику, что просто не выключали диктофоны и держали свои замечания при себе, если они у них были, конечно. Вне зависимости от того, победил он или проиграл, следствием такой неизменной доступности явилось то, что, как выразился один из коллег, работавший тогда в таблоиде, «ему мы жизнь особо не портили». Анри почти всегда отсутствовал на первых полосах газет, в то время как частная жизнь других футболистов снабжала издания нескончаемым потоком скандальных сплетен. Причиной тому (правдивой или голословной) преимущественно являлся его почти эталонный образ жизни, который Арсен Венгер всегда очень хвалил. «Одно могу сказать о Тьерри, – говорил он (впрочем, как и многие другие), – в 10.30 вечера я точно знаю, где он». А именно: в своем доме на севере Лондона, вероятнее всего, смотрит какой-нибудь футбольный матч или уже собрался спать, приготовив себе перед этим хороший, сбалансированный ужин. Признаем, что Тьерри не был уж совсем монахом-затворником, каким его описывал тренер. Я сам не раз видел, как он уплетал клубные сэндвичи или двойную порцию картошки фри. Его светский круг общения включал некоторых знаменитостей – таких как Шарлин Спитери, ведущую вокалистку поп-рок-группы Texas, с которой он познакомился почти сразу же, как переехал в Лондон. Он также мог поехать и повеселиться где-то в клубе с друзьями. Разница заключалась в том, что журналисты не преследовали его в таких случаях, не выясняли, что это за «загадочная брюнетка» пришла вместе с ним в шикарный столичный ресторан или в ночной клуб. Он давал достаточно информации прессе, и даже больше чем достаточно, поэтому охотники за сенсациями не испытывали нужды брать больше, чем им уже предлагалось. Просто это того не стоило, и конфиденциальность частной жизни Тьерри тщательно соблюдалась вплоть до самого окончания его пребывания в Лондоне. Довольно много слухов ходило среди журналистов по поводу его отношений с женой Николь Мэрри за несколько месяцев до шокирующей всех новости об их решении развестись; но ничего не сообщалось до тех пор, пока об их расставании не объявили публично. Анри просто был Анри, в этом имелась некая манипуляция, элемент самообороны. Он сообразил, что лучший способ защитить себя от нежелательного вторжения в частную жизнь – это удовлетворять потребности медиа, когда они того требовали; и более того, он делал это с большой долей изящества, даже в тех случаях, когда никто бы и не возмущался по поводу его быстрого исчезновения с футбольного поля.
Конечно же, это не всегда была всеобщая, обоюдная любовь. А как же иначе могло происходить с этим молодым человеком? Малейший упрек в его сторону вызывал острейшую реакцию, он, казалось, принимал критику исключительно от себя лично. Однажды на благотворительном аукционе, организованном в честь фонда Diambars Патрика Виейра (там Тьерри, чтобы поразить аудиторию, театрально предложил 10 000 фунтов стерлингов за одну из гитар Спитери), Анри разговаривал со мной почти полчаса о статье, которую он прочел утром того же дня в «Дейли миррор»; я ее видел, и хотя она могла бы быть более лестной в отношении игры Тьерри, мне не показалось, что кто-то хотел опорочить репутацию игрока. Анри тем не менее все еще страдал, и никакие мои сочувственные комментарии и заверения – ни одно из них мне не удалось произнести до конца – не оказывали абсолютно никакого эффекта на его обличительную речь. Он повторял одно и то же, снова и снова, и на секунду прерывался только для того, чтобы спросить: «Ну разве я не прав?» – а когда я соглашался «Да, но…», то словесный поток возобновлялся с новой, неудержимой силой. Почему он чувствовал необходимость это делать? Вот о чем я размышлял. Мы не были друзьями – в лучшем случае мы были не против встречаться друг с другом, выполняя наши профессиональные обязанности. Я никогда не стремился войти в близкий/завистливый оберегаемый круг доверенных журналистов. И тем не менее он выбрал именно меня, чтобы излить свой гнев (и когда он говорил, то в глазах и голосе читалась неподдельная злость) прямо в середине гламурного приема, среди лучших футболистов в костюмах от Освальда Боатенга и вечерних платьев от Вивьен Вествуд. Но, по правде говоря, он не искал меня специально; я просто попался ему на глаза, один из этих журналистов, вот и все: незначительная деталь в медиаигре, взаимозаменяемая версия такого же человека, который имел наглость усомниться в его величии, да еще и написал об этом в утренней газете.
Позже, но уже по другому случаю (я думаю, осенью 2003 года) я не почувствовал себя чьей-то «версией», но ощутил себя самим собой. Довольно поздно вечером раздался звонок на мобильный телефон («номер не определяется»).
– Филипп Оклер?
– Да?
– Это Тьерри Анри.
– …
– Тьерри Анри. Я прошу прощения за поздний звонок. Надеюсь, что не помешал. (Я не только не ждал этого звонка, но я даже не сразу понял, почему Тьерри, чей голос я наконец-то узнал, говорит по-английски.) Я хочу поговорить о статье, которую ты написал обо мне в «Франс футбол».
Ха, ну конечно. Тьерри имел в виду пару сварливых параграфов, написанных мной о его игре в последнем матче «Арсенала», где он, как бы помягче выразиться, не показал лучшее, на что способен. Я не побоялся сказать, что Тьерри не выкладывался по полной, жалел свои силы и намекнул – так почтительно, как только мог, – что в тот вечер он не заслужил права упрекать своих товарищей по команде; а делал он это несколько раз посредством выразительных поз (руки в боки, закатывал вверх глаза, качал с упреком головой из стороны в сторону). Это не осталось не замеченным ни теми, кто с ним играл, ни теми, кто наблюдал за ним с трибун. Возвращаясь к тому звонку, как ни странно, превратившемуся в какой-то момент в подобие разговора – Тьерри говорил, а я слушал, – надо отметить, что он ни разу не позволил себе повысить голос или перейти границу вежливой учтивости
[21]. В то же самое время он давал мне понять, что я написал полную чепуху, так как не знал (а я действительно был не в курсе), что у него была травма и он пропустил бы эту игру, если бы такое решение пошло команде во благо. В следующий раз, когда мы встретились, он даже не намекнул на этот необычный разговор. И это само по себе являлось откровением: Тьерри не стремился узнать, почему я написал слова, которые привели его в такое бешенство; и не было ни единой секунды в этом обмене фразами, которая заставила бы меня предположить, что он хочет сделать попытку «сблизиться» со мной как с неким живым существом – в этом случае он бы просто-напросто наорал, как-то оскорбил бы меня. Он очень заботился, чтобы быть уверенным. Но в чем?
