Сердце екнуло у меня в груди, а к горлу подкатила тошнота. Предстоящая ночь и впрямь могла стать последней в моей жизни.
– Оуэн обожает рагу, – спокойно сказала бабушка. – Надо оставить ему хоть немного.
– Он сегодня на конференции и вернется очень поздно, – сказала я, прижимая обе ладони к груди, в надежде унять возникшие где-то под ребрами неприятные ощущения.
– Тогда отнесем ему рагу завтра утром, а он разогреет его себе на обед. – Бабушка достала из ящика рабочего стола пластиковый пищевой контейнер и поставила рядом с мойкой.
Я тщательно закрыла пакет с остатками молока и убрала в холодильник.
– А он что, совсем ничего себе не готовит? Никогда? – спросила я.
Бабушка усмехнулась.
– Готовить-то он готовит, только его стряпню не всегда можно есть, не опасаясь, гм-м… последствий. К тому же мне нравится его кормить. Оуэн – единственный, кто постоянно навещал меня в последние годы.
При этих словах я почувствовала угрызения совести. Пусть даже для бегства из дома у меня были кое-какие основания, бабушку мне в любом случае следовало вспоминать почаще.
Вечернее небо за окном медленно затягивали серые облака. Над задним двором снова поднимался легкий туман. Приближался очередной грозовой фронт – последний в этом месяце, если верить прогнозам. Его предвестник – резкий порыв холодного ветра – качнул «воздушные колокольчики» за кухонной дверью, и они затанцевали, закачались, издавая причудливые, немного тоскливые звуки, напоминающие обращенную неведомо к кому молитву – просьбу продлить наши с бабушкой жизни.
После обеда, который получился довольно поздним, мы с Кэсси снова отправились к Оуэну, чтобы покормить собак. Дождя пока не было, и мы играли с ними на заднем дворе, пока не устали.
Когда мы вернулись, было уже довольно темно. Бабушка на кухне заваривала для Кэсси чай. Я приготовила горячий шоколад, и мы втроем сели за стол.
Почти сразу мною овладело острое ощущение дежавю. Как и двадцать два года назад, когда мы с родителями только что переехали в Калифорнию, я не знала, что готовит мне будущее. Тогда мои способности только-только проявились, а мой отец совсем недавно начал обвинять нас с мамой во всех своих неудачах.
Наконец настало время укладываться спать, и я отвела Кэсси наверх. Бабушка принесла ей чай, и она выпила его без капризов и недовольства. Отставив в сторону чашку, Кэсси старательно уложила Банни.
– А можно, я сама тебе почитаю? – предложила она.
– Почитай. – Я кивнула и легла рядом с ней поверх одеяла. Сегодня Кэсси выбрала детскую книжку о матерях, которым достаточно поцеловать ушибы и болячки своих детей, чтобы любая царапина, любой синяк сразу же прошли, только она почему-то поменяла матерей и дочерей местами. В ее интерпретации дочь целовала своей маме ушибленную коленку, вытирала ей слезы и пела колыбельную на ночь.
Дочитав историю, Кэсси закрыла книгу.
– Не плачь, мамочка.
Я несколько раз моргнула и с удивлением обнаружила, что ресницы у меня мокрые.
– Не плачь!.. – повторила Кэсси шепотом и крепко сжала мои пальцы. – Ты не умрешь. Мы обязательно тебя спасем.
Вместо ответа я только крепко прижала ее руку к своей груди.
Минут через пять Кэсси уснула. Когда ее дыхание стало ровным, а лицо разгладилось, я наконец встала и вышла из комнаты, предварительно включив ночник, в котором еще днем заменила лампочку. Памятуя о событиях вчерашней ночи, дверь я просто прикрыла, оставив довольно широкую щель, хотя после чая Кэсси должна была проспать без сновидений до утра.
Бабушка к этому времени тоже спала; на ее груди, поднимаясь и опускаясь в такт дыханию, лежала раскрытая книга. Осторожно, чтобы не побеспокоить ее, я взяла книгу в руки и, заложив страницы косичкой из оранжевых ниток, положила на ночной столик. Поцеловав бабушку в лоб, я погасила свет и спустилась вниз. Сначала я хотела просто выпить чаю, но потом передумала и, выйдя на улицу, отправилась в свою новую студию, надеясь найти успокоение в работе.
Впервые за все время, проведенное в Пасифик-Гроув, я использовала установленное для меня Оуэном оборудование и так увлеклась, что не заметила, как пролетело пять часов, в течение которых я почти закончила предназначенный для Кэсси брелок-подвеску в виде русалки. Для него я использовала лучшие кусочки «морского стекла» зеленовато-голубого и синего оттенков, которые я тщательно оплела витой серебряной сканью. Наконец я подобрала для подвески красивую цепочку, уложила все это в подходящую по размеру бархатную подарочную коробочку с желтым бантом и прикрепила к ней небольшую записку:
«Моей любимой Русалочке к шестнадцатилетию.
Я всегда буду любить тебя, Кэс. Твоя мама».
Мысленно я представляла себе стройную золотоволосую девушку, очень похожую на меня, только голубоглазую. Улыбаясь, она кружилась в танце, и ее желтый сарафан взлетал, открывая точеные лодыжки. Неожиданно Кэсс прощально махнула мне рукой и побежала прочь, становясь все меньше и меньше, пока вовсе не исчезла вдали.
При мысли о том, что ей придется пережить там, в туманном, непредсказуемом грядущем, у меня заныло сердце, а на глаза навернулись слезы. Первая любовь, первое разочарование, первые водительские права и вступительные экзамены в колледж или университет. Ее первый собственный дом. Ее первый ребенок. Интересно, за кого она выйдет замуж?..
Но как я ни старалась, я не могла представить, как моя дочь будет жить без меня. Мне оставалось только надеяться, что через десяток или больше лет, когда Кэсси пойдет к алтарю под звуки свадебного хорала, рядом с ней будет шагать Оуэн. Я ни секунды не сомневалась, что он сумеет стать ей настоящим отцом и что он будет любить ее так, как никогда не любил меня мой собственный отец.
Столько вопросов – и почти нет ответов!
Поцеловав желтый бант на коробочке, я отложила подарок в сторону и вместо того, чтобы запустить компьютер, стала писать письмо Кэсси от руки. Признаюсь честно, это оказалось очень непросто – выразить на бумаге все мое восхищение и гордость за того замечательного маленького Человека, которым Кэсси уже стала, и донести до нее мою уверенность, что когда-нибудь она будет столь же прекрасной взрослой женщиной – куда лучшей, чем я. Написала я письмо и бабушке, в котором попыталась объяснить, почему я решила сделать Оуэна основным опекуном дочери. Я надеялась, что она поймет: дело не только в ее болезни. В глубине души я не сомневалась, что Оуэн будет любить Кэсси так, как только может отец любить собственную дочь. Она уже была ему небезразлична, хотя он впервые увидел ее меньше недели назад.
И, наконец, я написала записку Оуэну. В ней я призналась, что по-прежнему люблю его и что, будь я чуточку посмелее в юности, мне не пришлось бы прощаться с ним во второй раз.
Тем временем за окнами моей студии посветлело. Начинался новый день, который мог стать последним днем моей не слишком складной жизни.
