— Я всю жизнь пользовался достаточной независимостью, чтобы подчинить себя прихотям светлейшего. И мне глубоко безразличны его настроения. Скорее, полагаю, это он должен искать моей благожелательности.
— Я бы не хотела, чтобы у вас возникли какие-нибудь компликации.
— Я бесконечно признателен вам, государыня цесаревна, за благожелательность и заботу, но не беспокойте себя из-за такой ничтожной креатуры. Главное — я получил возможность снова увидеть вас.
— И по всей вероятности, в последний раз, Александр Григорьевич. Если для вас представляло немало трудностей нанести мне визит в России, то что же говорить о достаточно далёком Киле. А ведь мы с вами почти родственники.
— Как бы я смел, государыня цесаревна...
— Подождите, подождите, господин барон, давайте сочтёмся родством. Ваш младший брат, Сергей Григорьевич, женат на Софье Кирилловне Нарышкиной. Разве не так?
— Конечно, так, государыня цесаревна.
— А на вашей племяннице...
— Марии Николаевне.
— Вот-вот, Марии Николаевне, которая жила и воспитывалась в вашем доме, женат мой родной дядюшка Мартын Карлович Скавронский. Я не ошибаюсь? И моей сестрице посчастливилось гораздо больше, чем мне: Сергей Григорьевич всегда пребывает в её свите.
— Вы не обидитесь на меня за откровенность, государыня цесаревна, если я на правах старшего брата скажу, что они оба ещё легкомысленны, и балы занимают их воображение гораздо больше, чем вас книги.
— Ваша супруга так же, как вы, увлечена чтением, барон?
— Нет, ваше высочество. Моя Татьяна Васильевна ничего не заимствовала из серьёзности своего дяди, фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Ей определённо были бы ближе предпочтения царевны Елизаветы Петровны.
— Каждому своё, лишь бы между супругами царило согласие, мне кажется. Но я давно хотела у вас спросить, Александр Григорьевич, почему вы, получив чин камергера при короновании моей родительницы, не принимаете участия в придворных церемониях и, как я недавно узнала, даже не берёте жалованья?
— В жалованье, ваше высочество, я, по счастью, не имею нужды, и потому предпочитаю не ставить себя в положение зависимого человека, а придворные церемонии...
— У вас есть особые причины их избегать?
— Пожалуй, ваше высочество.
— Это секрет?
— От вас ни в коем случае, но...
— Ваше семейство всегда пользовалось особым благоволением государя батюшки. Государь рассказывал мне, какой отличный приём вы устроили ему в своём доме в Нижнем Новгороде.
— Когда его императорское величество направлялся в Персидский поход. Я постарался, чтобы приём соответствовал величию нашего государя.
— И ведь это во время того же похода государь пожаловал вам с братьями баронское достоинство.
— Государь это сделал во время празднования своего пятидесятилетия, 30 мая 1722 года в Казани.
— Я знаю, что и государыня родительница пожаловала вашу матушку статс-дамой во время коронации своей.
— Да, ваше высочество. Но моя матушка предпочитала этому портрету императрицы портрет государя императора Петра Алексеевича, который всегда носила на голубой ленте.
— И ни одним из этих преимуществ вы в последние годы не пользовались.
— Ваше высочество, я буду откровенен. Строгановы служили государю императору Петру Великому. Новое правление, тем более начинающееся правление Петра Алексеевича, к нам отношения не имеет. Предпочитая жизнь в свих отдалённых владениях, я жестоко наказывал себя, и чувствую сейчас это особенно остро.
— Вы о чём, барон?
— Я был лишён возможности видеть вас, цесаревна. Говорить с вами. Делиться мыслями. Это настоящая и невосполнимая потеря.
— Поверьте, барон, и для меня тоже. Оставляя Россию, я могу позволить себе слово правды.
* * *
Цесаревна Анна Петровна,
И. Н. Никитин
— Иван! Братец! Глазам своим не верю. Гляди-ко, карета с гербами голштинскими во двор въехала. Лакеи придворные. Кучер. Кто бы это быть мог? Неужто заказ какой?
— Полно, Роман, какие от голштинцев заказы могут быть. Не в чести мы с тобой, не в фаворе, а голштинцы только на деньги государынины и перебиваются. Какая у них своя воля.
— Гляди, гляди, камер-лакей на крыльцо идёт. Побегу-ка навстречу.
В прихожей пусто. Учеников нету. Прислуга здесь не дежурит. Да и какая у живописцев прислуга: стряпуха да пара мужиков в услужении. Камер-лакей в дверях остановился:
— Нельзя ли видеть господина придворного живописца Ивана Никитича Никитина? Герцогиня Голштинская Анна навестить его мастерскую желает.
— Как нельзя! Милости просим. Дома Иван Никитич, дома, а как же.
Герцогиня как есть в двери впорхнула. Иван в нижайшем поклоне склонился. Девка побежала в мастерской пыль смахнуть пока что.
— Я рада вас видеть, мой мастер.
— Ваше высочество, государыня цесаревна, честь какая.
— Дело у меня к тебе, Иван Никитич.
— Так пошто было себя трудить, государыня цесаревна? Я бы сам примчался по первому вашему зову. Хотя...
— Что хотя, мой мастер? Мы можем говорить по-немецки? Так будет непонятно для прислуги.
— Как прикажете, ваше высочество.
— Вот вы сказали «хотя» — что это сомнение значит? Я так давно не видела вас во дворце и не слышала о ваших работах.
— Со дня смерти государя императора, я так полагаю, государыня цесаревна.
— Но почему же вас не видно? У вас не было заказов от императрицы? Тем не менее звание придворного живописца...
— У меня нет более этого звания, ваше высочество.
— Как нет? Но я первый раз об этом слышу. Как такое могло случиться? Вы всегда были любимцем государя батюшки.
— Может быть, именно поэтому, ваше высочество. Просто кабинет-секретарь Макаров ещё в начале августа 1725 года прислал указ о переводе меня вместе с живописцем Готфридом Таннауэром в диспозицию Канцелярии от строений.
— Как? Вместе с простыми малярами? Это невероятно!
— Тем не менее именно такое распоряжение пришло из Кабинета её императорского величества. И с соответствующими Канцелярии окладами. Это значило, что я должен ежедневно в положенный час являться на работу, получать соответствующий урок вместе с остальными живописцами, расписывающими стены.
— Мне остаётся повторить: это невероятно! И это при вашей славе! Притом, что портреты вашей кисти украшают все дворцы. Что же вы пережили, мой мастер!
