— У него.
— Почему в Старых Палачах? В чужом приходе? Крыться решили?
— Зачем же, государь, отец Иродион в Измайлове больше не служит. Как мы с маменькой в Петербург перебрались, отпускную взял, в приход перешёл у Тверских ворот. И оглашение было.
— Вот как. А мне ни одна живая душа не донесла. Разберусь. Со всеми разберусь! Родила кого?
— Мальчика, государь.
— Жив?
— Благодарение Богу.
— Благодарение, говоришь. Имя выбрали?
— Иоанн. В честь родителя моего покойного государя Иоанна Алексеевича.
— Брат тут ни при чём. Его и поминать не смей. Бумага есть? Чернила? Сюда быстро тащите! Напишешь, что за себя и за младенца своего Ивана Дмитриева-Мамонова и всех последующих потомков навеки отрекаешься от российского престола и отношения к нему иметь не будешь. Ты, Катерина, напиши, она подпишет.
— Не трудись зазря, сестрица.
— Что ещё за зазря? О чём ты, строптивица?
— Отречения подписывать не стану. Хоть и далеко мне с детьми моими до престола, а подписывать не стану. Не ждите.
— Прасковьюшка, сестрица, да что ты?
— Прасковья!!! Сгною!!!
— Твоя воля, государь, а подписывать не стану. Сестёр моих отрекаться не заставлял, а меня одну выбрал? Нет на то моего согласия и не будет!
— Послать за Мамоновым немедля!
— И Мамонов тебе, государь, не поможет. Наше это дело — царское, семейное. Никакой супруг мне здесь ничего не прикажет. Нет!!!
* * *
Цесаревны Анна Петровна
и Елизавета Петровна, Маврушка
— Аньхен, Аньхен! Господи, да скорее же! Неужто ничего не слышишь?
— Что, Лизанька? Ты о чём?
— Крики! Крики — ровно бьют кого смертным боем. Мужик кричит, ой, как кричит-то! Я думала под окнами. Затаилась вся.
— Под окнами! У батюшки в покоях — вот тебе и окна!
— Поначалу голосов столько было. Громких. А потом...
— Меня Маврушка кликнула. Мы с ней в переходе стояли. К батюшке в покои кого-то повели.
— Да ведь никогда такого не было, чтобы во дворце. Ой, убивают... Маврушка-то где? Неужто ничего не вызнала?
— Я ей крикнула, чтобы к тебе, Аньхен, бежала, коли чего доведается. Услыхала ли, не знаю. А я к себе нипочём не пойду — страх какой.
— А государыня где? Ведь слышит же. Она всегда первой бежит батюшку умилостивлять, а тут... О, Господи...
— И к государыне не пойду — ещё под горячую руку попадёшь.
— Вчера вроде ничего такого с вечера не случалось. Государь на куртаге веселился. Даже танец один протанцевал. Курил много.
— Нет, Аньхен, это с утра кто-то с вестью к государю явился. Маврушка дозналась, будто Александра Даниловича велено было позвать.
— Так не его же... Он-то стерпит.
— Разговор с ним был. Государь батюшка даже денщика выгнал — на особности с ним толковать принялся. Потом уж и Ваську Поспелова позвали. Слуги слыхали — пока дверь не затворилась — в ноги батюшке кинулся, «Помилуй, государь», кричать принялся. Да вот и Маврушка. Говори же, говори скорее, что сталося!
— Государыни царевны, не знаю с чего и начинать.
— Ты-то не знаешь?
— Не случалось ещё во дворцах такой стыдобы, потому и не знаю.
— Стыдобы?!
— Да ты что, Маврушка, в себе ли?
— Сама толком не знаю, царевны, ничего больше не знаю. Царевна Прасковья Иоанновна — ох, язык не поворачивается!
— Прасковья? Что с ней?
— Государыни царевны, только меня не выдавайте, что вам рассказала. Со мной расправа государева куда какой короткой будет.
— Да скажешь, наконец, или нет?
— Царевна Прасковья Иоанновна, помните, на куртагах танцевать перестала, букой такой заделалася.
— Что тут помнить — никогда бойкой не бывала. А тут хворала.
— Хворала! Так только говорилось, а на самом деле на сносях была наша молчунья.
— Ты что, Маврушка?!
— Да как такое случиться могло?!
— Да вот взяло и случилося. Родила наша царевна. Родила! Сыночка! Живёхонького! Здоровёхонького! В ночь родила, а государь к утру и узнал.
— Господи, что ж теперь будет!
— А Александр Данилович при чём?
— Погоди, погоди, Лизанька. Ты, Маврушка, толком скажи, кого бьют-то у государя батюшки?
— Ой, Аньхен, кого сгоряча бьют, того и бьют. Лучше узнать, кто отец-то младенчику? Его, что ли, бьют?
— Ой, государыни царевны, как есть ум за разум заходит. Родитель-то робёночка Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, его государь не бил и, сказывают, и к ответу не призывал.
— Иван Ильич? Старый такой? Ну, уж и придумала Прасковья!
— Как ты о глупостях таких, Лизанька! При чём тут старый — молодой. Откуда Прасковья Иоанновна смелости такой набралась?
— Правильно, государыня царевна! Не то что смелости набралась, а ещё и договориться умудрилась. Сбила старика с пути истинного, как есть сбила, скромница наша.
— И на сколько же лет наш боярин царевны старше будет? Вдовец ведь? Прямо как у царевны Софьи Алексеевны любимец-то её — князь Голицын.
— Вот и неправда! Голицын на двадцать с лишним лет правительницы старше был. Мало что седой, внуков полон двор. А Иван Ильич — я уж посчитала — на четырнадцать-то всего.
— Когда, Маврушка, успела!
— Во дворце каждая стенка ли, дверка ли все тайны вышёптывает. Тут никому не скрыться.
— Будет вам, как сороки застрекотали. О деле давайте. Говоришь, Дмитриева-Мамонова государь батюшка не распекал?
— Может, где ещё, а во дворце нет.
— А светлейшему за что досталося?
— За сводничество.
— И что он удумал?
— Чего удумал? И царевна к нему на двор, и Иван Ильич будто по делам к нему же. Вот дело-то и состоялося.
— И кто бы государю батюшке обо всём донёс?
— Полно тебе, Анна Петровна! Какая премудрость до всего дознаться, коли дитё в колыбели орёт. Один не донёс, другой бы постарался. Как на сквозном ветру.
— А Поспелов при чём?
— При том же. Сводничал по сговору со светлейшим. Похоже, государь обоих так накостылял, что любо-дорого. Вон как вопят. Поди, долгонько ни лечь, ни сесть не смогут.
