— Подумай, канцлер. А ты, Прасковьюшка, ступай. Герцогиня твоя герцогиней и останется. Что-то сдаётся мне, плакать по ней ты не больно станешь. Ступай.
— Думается мне, ваше величество, приезжать герцогине в Петербург надобно не по-родственному — по правилам иноземных государей.
— И то верно. Всё невестке растолкуешь. Она хоть и повсхлипывает, а сообразит. Так и Анна лучше себя держать станет.
— Ну, Гаврила Иванович, все дела, кажись, перерешили, обо всём с тобой столковались, пора и честь знать. Время позднее.
— Государь, тут ещё одно...
— Что ещё? До завтра не потерпит?
— Потерпеть может, государь, но это просительница и давненько дожидается.
— Где дожидается? Кто?
— В карете.
— Да ты почём знаешь?
— Сам ей присоветовал: глаза не мозолить, а в случае чего незаметно и отъехать.
— Скажи, тайны какие. Ну, Гаврила Иванович, никак ты в дела амурные какие на старости лет ввязался.
— Я-то нет, а вот помочь и впрямь согласился.
— Да о ком речь?
— О госпоже Монс.
— Что-о-о?! Это у тебя в карете госпожа Монс сидит?
— Так и есть, ваше величество. Очень уж просит аудиенции у вас. А без посредника решительности не найдёт. Опасается.
— Что ей нужно?
— Ничего не говорила, ваше величество.
— Плакала?
— Не видал я что-то, чтобы Анна Ивановна когда слёзы лила. Нрав не тот.
— Изменилась? Сильно?
— Изменилась? На словах не расскажешь. А, кажется, красоты былой не потеряла.
— Отошли прочь — не о чем мне с ней говорить. Хотя... Зови. Так проще будет.
От неожиданности кровь в голову ударила. Все годы вроде бы рядом, в одном городе, а как за каменной стеной. Весточки единой о себе не подала. Прошения какого. И все молчали — гневу царского боялись. Да если по совести, какой гнев — обида одна. Горьчайшая. И по сей час на зубах скрипит, полынным настоем горло перехватывает.
— Госпожа Монс, ваше величество.
— Ступай, Макаров. Больше ты мне не понадобишься.
— Ваше царское величество...
В реверансе придворном самом что ни на есть глубоком присела, едва ручкой пола не коснулась. Как те дамы в Версале. Туфельки самый кончик приоткрыла. Только что не улыбнулась.
— Хотела меня видеть, Анна Ивановна? Говори, в чём твоё дело? За братца, что ли, Видима хлопотать решила? Так он и сам за себя постоит. За три года службы полным молодцом себя показал.
— Я благодарю вас за Вилима, ваше величество, но вряд ли моя благодарность послужит ему на пользу. Я могу только в душе молиться за милостивого монарха.
— И за ваших родителей, которые наградили Вилима умом, отвагой и настоящим бесстрашием. В кампании Полтавской он выказал себя одним из лучших. Но раз это не его судьба, то в чём ваше дело?
— Я решилась просить ваше величество проявить своё великодушие и в отношении сестры заслуженного офицера. Я прошу вас дать мне разрешение на брак.
— Вот как! И кто же твой избранник, Анна Ивановна?
— Барон Кейзерлинг, ваше величество.
— Что?! Твой амант?! Это столько лет вы остаётесь верны этой вашей амурной истории?
— Барон Кейзерлинг никогда не был моим амантом, ваше величество.
— Врёшь! Врёшь, Анна Ивановна, был! Иначе бы...
— Я никогда не осмелилась бы возражать монарху, но правда мне дороже, ваше величество. Барон Кейзерлинг НИКОГДА не был моим амантом.
— Ты ещё поклянись мне в этом на Евангелии!
— Могу поклясться. Но в вашей комнате, кажется, нет священных книг. Велите принести.
— Почему же раньше не поклялась?
— Потому что вы от меня не требовали этого. Вы отвергали всякие доказательства моей невиновности.
— Всё было и так ясно.
— Тогда бесполезно к этой теме возвращаться. Прошедшие годы принесли столько злого, что счесться сегодня уже невозможно.
— А Кейзерлинг все эти года ждал тебя?
— Я не спрашивала и не имела права спрашивать отчёта с барона. Да, барон бывал в моём доме достаточно часто, и своё первое предложение он сделал мне семь лет назад.
— И он настолько пришёлся по сердцу тебе, что ты через семь лет готова стать его женой?
— Да, ваше величество, я почту это за честь.
— Это для тебя честь, это?
— Ваше величество, я всего лишь дочь виноторговца.
— Кейзерлинг собирается оставить должность прусского посланника и уехать с тобой?
— Ни в коем случае, ваше величество. Его живейшее желание продолжать службу при вашем дворе. Я буду иметь возможность часто видеть русского царя. После многолетнего домашнего заключения.
— Ты по-прежнему танцуешь?
— Не знаю, ваше величество. За все эти прошедшие годы мне не приходилось танцевать, да и годы...
— На тебе они не сказались. Пусть барон просит у меня твоей руки. Раз ты так настаиваешь, он её получит.
* * *
Медаль «В ПАМЯТЬ ЗАВОЕВАНИЯ ЛИФЛЯНДИИ
В 1710 ГОДУ». Лицевая сторона: погрудный портрет
Петра I, в лавровом венке, латах и мантии,
застёгнутой тройным аграфом. Надпись (по-латыни):
«Пётр Алексеевич, божиего милостию император
России великий князь московский». На обороте:
Геркулес, держащий на плечах земной шар с картой
Лифляндии. Надпись (по-латыни): «У меня достаточно
силы для поднятия тяжести. Овидий. Метаморфозы».
Медаль «В ПАМЯТЬ ВОЕННЫХ УСПЕХОВ РОССИИ
В 1710 ГОДУ». Лицевая стороны — см. выше. Оборот:
в центре овальный щит с гербом России. Вокруг него
в восьми щитах планы завоёванных в 1710 году
городов. Надпись (по-латыни): «Год, полный успехов».
Пётр I, Екатерина Алексеевна
Кто спорит, была победа под Полтавой. Праздновать её можно как угодно шумно. В Москве. Пётр Андреевич Толстой качал головой: государь — чистое дитя. Нарадоваться не может. Только не так-то прост Каролус, как хотелось бы, ой не прост!
Укрылся в Молдавии — чай, не в Швецию свою уехал. Значит, кончать военных действий не собирался. Значит, ухо держать востро беспременно следует.
