— Решительная!
— Да ещё какая! Слышала, поди, как царевна-правительница Софья Алексеевна спор о вере с Никитой Пустосвятом в Грановитой палате устроила, чтобы расколу церкви нашей православной предел положить. Так вот Татьяна Михайловна об руку с правительницей села, выше царицы Натальи Кирилловны и их всех царевен. Не просто сидела — слово брала, не хуже правительницы толковала.
— Хворала, говорят.
— Разве что от тоски. Очень после кончины царевны правительницы Софьи Алексеевны по любимице и крестнице своей Марфе Алексеевне печаловалася. В Александрову слободу съездить порывалась. Да ведь на всё государева воля, а Пётр Алексеевич и слышать о таком богомолье не хотел. Посылочки-то узницам-сестрицам строго-настрого запретил передавать. Они там, Господи, спаси и помилуй, червивую рыбу едят, чтобы голодом не примереть, а помочь никак нельзя. О дохтуре для них сколько раз государю говорила, что об стенку горох. Ни тебе помощи, ни снисхождения. Как тут не захворать!
— А разве не хотела покойница с государем мир и лад устроить? Ведь крестила же наследника.
— Не она сама того хотела: патриарх Иоаким уговорил, Мира искал — для царской семьи. Покойница и согласилась. А всё равно и царевича-наследника не больно жаловала. Только нас — Милославских по корню.
* * *
Пётр I, Ф. Ю. Ромодановский
Вчерась себе не поверил. Посланника прусского будто в шутку про Анну Ивановну спросил. Посуровел Кайзерлинг. Окаменел весь: давно, мол, не имел чести и что без вечеров у Анны Ивановны в слободе куда скушнее стало.
При всех. Не смутился. Все глядят, любопытствуют. А посланник голос поднял, чтобы всем слышно было: вина госпожи Монс никому не известна, потому и наказание её непонятным для всех остаётся.
Кровь в голову бросилась. Не удержался бы, кабы не Князь-Кесарь. Откуда только взялся: государь, дело у меня срочное, благоволи сей же час выслушать доклад.
Все отступились. Посланник откланялся. А дела у Ромодановского никакого нет. Только головой качает. Молчит.
— Осуждаешь, Князь-Кесарь?
— Не моё это дело, государь.
— А ты от ответа не уходи! Не крути, Фёдор Юрьевич! Так своей прямотой кичишься, а тут хуже царедворца. Не только за Анну Ивановну осуждаешь. Слухи дошли, что и за Катерину не милуешь.
— Не обижай, Пётр Алексеевич. Царедворцем князь Ромодановский николи не был и вовеки не будет. Свой род помнит — чай, Стародубские мы, Рюриковичи. Честь для Рюриковичей превыше всего.
— Вон оно как! Романов пусть грешит, а мы, Рюриковичи, даже суда над ним худородным не снизойдём.
— Не то говоришь, государь, не то! И родов наших сравнивать ни к чему. Ты на престоле — значит, на то Божья воля. Распорядок такой от Господа Бога положен.
— Так люди ведь деда выбирали. Могли Михаила Фёдоровича, могли и кого другого. Вон о князе Дмитрии Михайловиче Пожарском по сей день говорить не перестают, да и не о нём одном.
— Выходит, не могли — на всё Господне произволение. А о неправоте твоей так скажу. Для тебя, государь, и для меня, государева слуги, какими титулами ты меня по воле своей неограниченной ни величай, каких поклонов мне ни клади...
— Соратника, Князь-Кесарь, дорогого соратника. Мне без тебя...
— Погоди, государь, дай договорить. Что соратник, что слуга — не о том сейчас речь. Ответ у тебя, царя Всея Руси Петра Алексеевича, и меня, князя Фёдора Юрьевича Ромодановского со всеми предками моими славными, перед Господним престолом разный. Ты за державу в ответе. Каждому в жизни его предел положен. Вон баба за свою печку да хлев в ответе, мне за свои приказы отвечать, а тебе за всю державу! То, что бабе в грех поставится, мне не каждым разом зачтётся, а царскому величеству и вовсе не заметится.
— И какой же это поп с тобой, князь, согласится?
— Не то что у грехов перед Господом смысл разный. Вес, скажем так, иной. Битву проиграешь, жизни солдатские не путём положишь — одно. А коли против какой заповеди согрешишь — не нам тебя судить. Один у государя судия — Всевышний. Умолишь ли его, нет ли — от наших советов пользы всё едино не будет. Ты вон с какого крутояра на округу государственную глядеть должен, а мы — каждый на своей высоте.
— Разгрешить меня хочешь, Фёдор Юрьевич.
— Разгрешить! Эко слово сказал. Не поп я и не молитвенник твой. Тебе, государь, самому решать. Только с тебя за весь народ православный вперёд спросится.
— За каждую душу христианскую, сказать хочешь.
— За каждую тварь живую, что дыханием своим хвалит Господа — так-то будет вернее.
* * *
Де Брюин, царевна Наталья Алексеевна,
В. М. Арсеньева
— Государыня царевна, матушка, художник наш вернулся, право слово, вернулся!
— Какой художник, Варварушка?
— Господи, да этот самый, голландец, что портреты царевен племянниц и ваш писал, ну, Корнелий-то этот? Неужто забыли?
— Де Брюин? С чего взяла?
— Да как с чего? Вся слобода гудит: целым обозом приехал. К ван Балену на двор прямо завернул.
— Вот уж и впрямь неожиданность какая. Может, ошиблась, Варварушка? Мало ли у нас тут приезжих.
— Нет и нет, государыня царевна, никакой ошибки. Не то что разгружаться у Валена стал, а сразу о тебе спросил.
— Обо мне? А это откуда известно?
— Так мальчишка с ихнего двора прибежал. Ему хозяин велел упредить. Мало ли что. Я мальчишке грош дала.
— Де Брюин... Обещался через полтора-два года вернуться, а вон сколько времени прошло. Четыре года... Думала, и в живых его уж нет, аль другой дорогой добираться решил.
— Государыня царевна, что там годы считать. Ведь вернулся же! Вернулся! Может, прикажешь послать его к нам позвать. Чего время-то зря тянуть. Разреши, матушка?
— Пусть сам заявится.
— Да мало ли, как дела у него сложатся. Ещё кто что прикажет, а уж раз ты велела, и разговоров не будет.
— Разве что...
— Разреши, матушка. Я вмиг спроворю. Парня к Балену будто о новом товаре спроситься пошлю, а как он художника-то увидит, так и твой приказ передаст.
— Быть по-твоему, Варварушка, посылай.
Вернулся. Живой. Братец ничего не говорил, что ждёт. Интересу к нему больше нет. Или за всеми другими делами недосуг. Задержать не удастся. Как братец посмотрит, а с ним теперь не сговоришь. При Монсихе сам о неудовольствии сестры думал, иной раз слушал её. А при Катерине разошёлся. Никто ему не указ. Катерина при нём собачонкой вьётся. В глаза засматривает. Ластится. Не знает, как угодить. Иной раз не выдержишь, скажешь, мол, что уж ты так-то, а она: всем, мол, государю нашему обязана. Всем. И жизнью самой. А что характер у него, так только рукой машет. Оглянуться не успели, во всём ему нужной стала. Да что там нужной — удобной. Никак прислужник ворочается. С чем бы...
