— Спасибо тебе, отец Вонифатий, а то совсем растерялася. А ну как тревога ложная, тогда как ответ держать будем?
— Господь такого не допустит. Пора, пора сестре Сусанне государя от такой тяготы ослобонить. Своё пожила. Кутерьмы вон какой наделала. Без малого пятьдесят годков землю грешную топтала, исход один остался. Такого конца никто не минует.
Знойко в келейке. Куда как знойко. Окошки не открыть. Двери железные, тяжёлые, ровно в погребе. С воли войдёшь, плесенью охватывает. Обстановки никакой. В первом покое — лавка для послушницы. За ним, в царевнином, — другая лавка. Вроде бы пошире. С накатничком. Подушка пропотевшая вся.
Была зелёная — почернела. Кресло резное. Зелёного бархата, до белизны истёртого. Налоец для книг. Вон их сколько на столе — горкой лежат. В поставце деревянном — тарель, кружка, ложка с вилкой. Деревянные. У вилки зубец обломался, как зуб гнилой торчит. Сундучок под ковром.
Мечется царевна. Мечется. Не то что жаром — судорогой пробирает. Знает, не поможет никто. Ждут все. Ждут её конца. Вон и сейчас воды бы хоть подать. Некому.
Петли железные завизжали. Никак келейница воротилася. Одна. По шагам слышно — одна. Кувшином железным загремела. Наконец-то!
— Государыня царевна, потерпи маленько. Потерпи. Время-то ночное. Глухое. Пока людей с постели подымут.
— Священника мне... Схиму...
— Сказала. Матери-настоятельнице всё сказала. Гонцов она во все концы разослала. Теперь уж скоро.
— Гонцов... зачем...
— Поди, велено ей так. Откуда мне знать. Отец Вонифатий пришёл. С матерью-настоятельницей толкуют.
— Схиму мне...
— Ой ты, Господи! Я-то, матушка, что поделать могу. Я стараюся...
— И сестёр... Марфу... Марфу позвать...
— Матушка царевна, какая ж тут Марфа Алексеевна. В обители она, сама знаешь. Оттуда, поди, неделя пути будет. Да и государь...
— Если заслабну, пока придут, скажи — Софьей пусть нарекут...» Софьей, слышишь... На гробнице напишут: София Алексеевна... Никакая не Сусанна... слышишь... Бог наградит...
— Да вот и они никак идут. Из покоев матушки-настоятельницы выходят. Отец Никита. Архиерей какой-то. Незнакомый. Дьякон наш соборный. Господи, да это никак дохтур. Может, оклемаешься ещё, государыня царевна. Плохо тебе тут, ой, как плохо, а всё едино жизнь — другой не будет.
— Не надо... другой... Анфисушка...
— Здесь, здесь я, царевна-матушка. Сделать чего надобно?
— В подголовнике... вынь... деньги там... осталися... себе рубль возьми... серебром... Рубль...
— Да что ты, матушка-царевна!
— Скорее... не успеешь… остальные князю... Василию Васильевичу... Голицыну... На похороны мои сёстры приедут... Царевне Марье... передай... скажи... скорее...
— Всё, всё исполню, царевна-матушка.
— На кресте поклянись... князю... Василию... в ссылку...
Келейница еле успела к стенке прижаться — дверь настежь. Отец Никита Никитин — глаза тёмные, шустрые. Всё оглядел:
— Поди прочь, сестра. Из келейки-то прочь выйди.
Выскочила. А сама под окошком замерла. Голоса еле слышны, а всё разобрать можно. Дохтур заговорил:
— Не жилица, нет.
— Надежды не оставляете, господин дохтур?
— Никакой, господа. Разрешите откланяться.
Царевна пить никак просит. Не загремел кувшин — не дали. Слова какие-то богослужебные заговорили. Подпевают. Ладаном потянуло. Как им про Софью-то сказать? А надобно. Обещалась ведь. Дверь приоткрыла — сердце в пятки ушло, а они уже с посхимленьем поздравляют — мать Софию. Слава тебе, Господи, хоть тут над царевной сжалился. Что это? Никак отходную читать стали, новопреставленной рабы твоея Софии...
А дни-то, дни какие стоят. Покойница как Андрея-наливу любила. Озими в наливе. Овёс до половины дорос. Греча на всходе... Всё в поле хотела. В Александрову слободу доехать. С сестрицами на последах повидаться...
* * *
Царевна Наталья Алексеевна, врач Амос Карлович
— Родила, что ли, Амос Карлович?
— Благополучно разрешилась от бремени ваша служанка, ваше высочество. При складе её организма так и должно было быть.
— Не служанка она, Амос Карлович. Какая там служанка. Потому и беспокоюся, чтобы государю братцу доложить.
— Понимаю, ваше высочество. Но вот обрадовать не смогу.
— Как так? Кого родила-то Марта? Девочку, что ли?
— Нет, ваше высочество. Младенец был мужеского полу.
— Был? Как это был?
— Он родился очень слабым, ваше высочество. Так что госпожа Арсеньева распорядилась тот же час послать за священником для обряда крещения. Простые люди верят, что иногда обряд этот возвращает к жизни. Хотя, мне думается, что суеверие это...
— Не интересуют меня суеверия твои. Крестили, говоришь. В какую веру? Имя какое нарекли?
— В православную, ваше высочество. И нарекли именем Петра.
— Петра... Сколько прожил Пётр-то?
— Всего несколько часов. Я неотлучно при нём находился. Госпожа Арсеньева сказала, что такова ваша воля.
— Всё правда. А ко мне сама не собралася.
— Госпожа Арсеньева занята при родильнице. Та очень плачет.
— Ну, это ещё неизвестно, плакать или радоваться ей надо.
— Это её первенец, ваше высочество. Женщины очень сильно переживают именно первенцев. Потом для многих роды входят в привычку. Конечно, каждый младенец матери дорог, но самый первый!
— Значит, скончался Пётр Петрович. А Марта, говоришь, в порядке?
— Роженица больше всего убивалась, сможет ли она ещё иметь деток.
— Вот уж и впрямь в её-то положении причина убиваться. Однако пойду навещу её. А что ты ответил ей, Амос Карлович, на вопрос её? Будет ещё рожать, нет ли?
— На всё воля Божья, но с точки зрения медицины — почему бы и нет. Она здоровая, крепкая, телосложения мускулистого. Ей родить — не такой уж большой труд. Если понадобится.
— Понадобится ли, не понадобится, не знаю. Опять-таки слова ваши государю Петру Алексеевичу передать должна. А ну полюбопытствует.
— О, вы вполне можете, ваше высочество, успокоить государя. Но я обязан вам передать, ваше высочество, ещё одну странность. Роженица, оплакивая младенца, сказала, что надо было ей принять ортодоксальную веру, тогда её сын остался бы жив.
— Домысел больной!
— Она несколько раз возвращалась к этой мысли. И мы говорили с ней по-немецки, так что я не смог спутать смысл сказанного. Мне было странно и, не скрою, не совсем приятно слышать эти неразумные слова — ведь мы принадлежим с роженицей к одной конфессии, и даже сам государь говорил, более разумной и взвешенной, чем позиция ортодоксальной церкви. Я даже попенял ей, но роженица не обратила никакого внимания на мои доводы.
