— Одного себя, либлинг. А всё остальное твоё сердце тебе и подскажет.
— Ты у меня украшения любишь.
— Потому что они тебе нравятся на мне, либлинг. Ты любишь, когда я их на ассамблеи надеваю. Вот и погляди, что бы хотел на твоей Аньхен видеть, когда нам ещё придётся с тобой танцевать.
— У тебя на глазах слёзы, Аньхен? Ты так расстроена?
— Расстроена? Мне страшно подумать о неделях без тебя, либлинг, ты никак не мог бы взять меня с собой? О, нет, нет, я сказала глупость! Если бы мог, мне не надо было бы тебя просить, не правда ли? Мы не можем быть вместе столько, сколько я бы хотела.
— Почём знать, Аньхен. Дай мне только власть по-настоящему в руки взять... А пока пора прощаться, рёзхен.
— Сейчас? Совсем? А я надеялась, ещё вечер или ночь...
— Нет, нет Аньхен, меня ждут.
— Так пусть подождут, ваше царское величество. Вы подарите вашей Аньхен ещё час, и мы проведём его вместе. Да, да, ваше величество. Раз у нас не осталось ночи, пусть это будет день — мы задёрнем занавеси. Скорее же, Питер. Мой Питер!
* * *
Царица Прасковья Фёдоровна, вдова Ивана V,
боярыня Настасья Фёдоровна Ромодановская
У Малого Вознесения благовест негромкий, ровный. Большой колокол загудит — по усадьбам да переулкам соседним ровно бархатом разольётся. Долго-долго в округе слыхать. А звонарь будто ждёт: как совсем поутихнет, легонько малого перезвону добавит. Колокола жаворонками встрепенутся, откликнутся, и снова большой загудит. Часом не один-другой прохожий остановится, заслушается. А князь Фёдор Юрьевич Ромодановский — усадьба у него обок приходского погосту — на гульбище выходит. Каждый праздник звонарю подарки посылает — за душевную усладу.
Вот и теперь боярыне молодой, супруге Фёдора Юрьевича, к ранней всенощной идти, ан гости на двор. Ни много, ни мало возок царский.
Оно и сам государь Пётр Алексеевич гость на дворе княжьем не редкий. Только тут другое: вдовая царица Прасковья Фёдоровна, сестрица боярынина. В первый раз после погребения супруга своего державного. Дородная. Рослая. Из возка выходить трудится — слуги под локотки держат.
— Сестрица-матушка, государыня Прасковья Фёдоровна, вот нечаянная радость! И в мыслях не держала, что честь нам такую окажешь. Назавтра сама к тебе собиралась — утрудить боялась.
— Полно, полно Настасьюшка. Тут дело такое: потолковать на особности надобно. В теремах неспособно.
— Известно, какой там разговор! Проходи, проходи, государыня. Где прикажешь принимать тебя?
— От челяди подалее. Да хоть в образной. Есть дома кто?
— Нетути, сестрица, нетути. Князь Фёдор Юрьевич, сама знаешь, государя Петра Алексеевича провожал, оттуда в Приказы отправился. Дьяка прислал, чтоб до ночи не ждать.
— Вот и ладно. Тогда давай, Настасьюшка, сразу к делу...
— Слушаю, сестрица. И впрямь смурная ты какая.
— А какой быть прикажешь? Государь Пётр Алексеевич был у меня перед отъездом. Прощался.
— Благоволит он к тебе, сестрица.
— За то мне по вдовьему моему положению только Бога благодарить надобно. Хорошо говорил, душевно. Царевнами заняться обещал. Одного уразуметь не смогла: сказал, что по возвращению из поездки своей велит мне за царицу быть.
— Как это, Прасковьюшка? Не пойму что-то.
— Вот-вот, и мне невдомёк — что за притча за такая. Спросить-то я спросила, да снова не поняла. Надо бы у Фёдора Юрьевича твоего справиться. Есть же царица Авдотья Фёдоровна, законная супруга государя. Так почему же не к ней послы иноземные должны с поклонами да подарками являться? Почему не её — меня честью да приношениями одаривать?
— Да государь-то тебе что сказал?
— Плечиком дёрнул: а вот уж это не твоё дело, государыня-сестрица. Я своё: как буду в глаза царице глядеть, ей-то что говорить? Рассердился. Чуть что не закричал: приказано — так тому и быть. Считай, нет никакой Авдотьи Фёдоровны.
— Это что же государь с ней делать-то собирается, Господи, спаси и помилуй. Живая же она...
— Веришь, Настасьюшка, обнял меня, поднял — до земли ему поклонилася, обычаем трижды расцеловал. Подожди, говорит, подожди, невестушка: ворочусь, полный порядок в доме нашем царском наведу. Поменьше, говорит, с Авдотьей якшайся. Нешто какая сорока лжу какую тебе, государь, на хвосте принесла, спрашиваю. А нечего, говорит, и приносить. Умница ты у нас, Прасковьюшка, великая умница. Который раз остаётся братцу покойному позавидовать, что ему — не мне красавица такая досталася.
— Ой, сестрица!
— Не о том думаешь, Настасьюшка, как есть не о том. Что на уме у государя с Авдотьей, вот чего вызнавать надобно. Князь-то твой ничего такого тебе не говорил?
— Скажет он, как же! Ты, государыня, другое дело.
— Так от моего имени разговор-то наш ему передай. Пусть бы растолковал мне, куда дугу гнуть, на что надеяться.
— Государыня-сестрица, а ведь я к тебе с делом завтрева ехать хотела. Ты смутилася, так и нам с князем Фёдором не легше. Посетила нас царица Авдотья...
— Да ты что, Настасья? Когда такое случилося?
— Вчерась. Не со мной — с князем Фёдором Юрьевичем толковать хотела, как только государь Пётр Алексеевич на Кокуй перед отъездом с прощальным визитом отправился. Того в толк не взяла, что князь при государе каждую минуту.
— Тебе-то что сказала? Чего хотела?
— Сказала. Да как ей сиротине не сказать: не простился с ней государь при выезде. Сынка благословил: ему Никифор Вяземский царевича Алексея Петровича подвёл. А о царице ровно забыл. Как на крыльях на Кокуй помчался к своей любезной.
— Тихо, тихо, Настасья! Ополоумела, что ли? Не твои это дела, не тебе о них и судить. Ты, боярыня, больно скора на язык стала. Нешто довелось тебе со свечой в ногах у немкиной постели стоять, чего слова всякие непотребные говоришь.
— Да полно тебе, Прасковьюшка, воробьи под застрехами про немку государеву который год чирикают.
— По-воробьиному жить решила, Настасья Фёдоровна? Без кола, без двора? Забыла, какой государь наш на руку скорый? Поехал на Кокуй — ему знать зачем. А вот Авдотья... Что ещё она толковала? Поди, сразу не отъехала?
— Где сразу! Насилу дождалась, когда восвояси отправится. Всё плакала — рекой разливалася. Глядеть больно.
— О чём толковала? Господи!
— Девичество своё поминала. И что в крещении Прасковьей наречена была. Как покойница царица Наталья Кирилловна в невесты государю её выбрала, имя на Евдокию сменили. Будто в честь великой княгини московской Евдокии Суздальской, супруги великого князя московского Дмитрия Ивановича Донского. Кстати, и родителю её имя сменили: из Иллариона Фёдором заделался. 27 января 1689 года брачный венец приняла, а почти через год царевича Алексея Петровича родила, ещё через год Александра Петровича — полгодика пожил всего, в 1693-м — Павла Петровича. Они-то не жильцами оказались.
