— А теперь вы, герцог. И не надо плакать. У меня к вам просьба... единственная... она для меня... важнее всего...
— Я слушаю вас, Аньхен, и что бы вы ни попросили...
— Спасибо... похоронить... меня похоронить… не надо здесь... в Петербурге... рядом с батюшкой...
— Но так нельзя, Аньхен. Герцогиня Голштинская должна покоиться рядом с членами голштинской фамилии. Так было заведено испокон веков. Тем более вы мать наследного герцога.
— Я подумала... обо всём подумала, герцог... Вам незачем будет тратить время для моего погребения здесь. А для сына — для наследника российского престола...
— Боже, она потеряла сознание. Доктор! Доктор, вы должны! Слава Богу, вы здесь, Бассевич. Скажите же, скажите им! Герцогиня должна прийти в сознание. Я должен её убедить...
— Вовсе нет, мой герцог. Герцогиню ни в чём не надо убеждать. Её желание вполне совпадает с интересами Голштинии. Для нашего наследника прах матери в царской усыпальнице Петербурга будет прекрасным подтверждением его прав. Вы можете со спокойным сердцем обещать герцогине выполнить её последнюю волю. Доктор, герцогиня может прийти в сознание?
— Затрудняюсь ответить, граф. Герцогиня в агонии.
— Тогда мы с вами можем выйти, мой герцог.
— Маврушка...
— Очнулась, очнулась, моя ласонька.
— Маврушка, в Петербург...
ЭПИЛОГ
Императрица Анна Иоанновна,
А. П. Бестужев-Рюмин, мамка Василиса Парфентьевна, Э. И. Бирон
Императрица! Теперь-то уж и опасаться нечего: императрица! Анна Иоанновна, наследница государя Иоанна Алексеевича! Сказалось матушкино благословение. Из трёх царевен её, её одну дворяне выбрали. Хоть и не знали толком, глядеть никогда не глядели, а расчислили: ей быть императрицей Всея Руси, всего великого государства. Ничем рук не связали. О самодержавии сами просили, как о милости величайшей. Вот и Бирона с собой привезла — как Долгорукие ни грозились. Привезла с полным почётом. Ни от кого не скрываясь. Матушка государыня о нём ещё и знать не могла, а о Петре Михайлыче Бестужеве-Рюмине, слава тебе Господи, слух не дошёл. Сестёр за своеволие да распутство корила — не её. Её, нелюбимую, благословила. Костенеющими губами прошептала: быть тебе, Аннушка, на престоле, тебе одной... Откуда бы узнала?
— Послов сегодня, что ли, принимать надоть? Аудиенции прощальные давать?
— Таков порядок, ваше величество.
— Значит, и Бестужеву.
— Обоим братьям — и Михаилу, и Алексею.
— Михаила потом приму. Зови-ка Алексея ко мне, да поживее.
— Они все дожидаются в аванкамере.
— Вот и ладно. Зови да один на один меня с ним оставь, Бирон.
— Ваше императорское величество, при прощальном приёме посла полагается...
— Полагается тебе одно — делать, как я велю. Оставить нас одних!
— Ваше императорское величество! Счастливое и долгожданное восшествие ваше на праотеческий престол наполнило несказанной радостью сердца всего нашего бесконечно преданного вам семейства, а особливо моё и троих сыновей моих, коим милостиво согласились вы стать крёстной матерью. Примите, ваше императорское величество...
— Ладно, Алексей Петрович, комплимент твой наперёд знаю. Протоколу придворному тебя не учить — учёный. Говорить ты ловок, только времени тебя слушать нет. Дело у меня к тебе.
— Жизнь моя принадлежит вам, государыня, вы можете располагать ею по своему усмотрению.
— Службой своей доволен ли?
— Буду стараться, сколько скромные силы мои позволят, быть полезным вашему императорскому величеству, однако не скрою, мысль о возвращении в отечество и уходе со службы дипломатической, посольской, с вступлением вашего величества на престол стала единым моим помышлением.
— В Петербург, што ли, захотел вернуться?
— Лишь бы быть поблизости от обожаемой монархини.
— То-то не больно тебе в Митаве жилось — всё искал, на что бы двор герцогини курляндской сменить.
— Не я, государыня, но воля родителя моего и императора Петра Алексеевича.
— Да я не с тем, чтобы старое ворошить. Не до него сейчас, а службу сослужить, преданность свою доказать случай есть. Только запомни, Алексей Петрович, дело тут такое, что промеж нами двумя остаться должно: я не говорила — ты не слышал.
— Ваше величество!
— А ты погоди. Сам напросился, сам и ответ держи, только чтоб без увёрток. О завещании императрицы Катерины Алексеевны что знаешь?
— В каком смысле, ваше императорское величество?
— Значит, знаешь. Докладывали мне, как сестрица твоя преосвященным Феодосием интересовалась, справки всякие собирала. Поди, для всего семейства вашего бестужевского. А что в том завещании, от которого что Федос, что Макаров отреклись, знаешь? О последней воле дяденьки Петра Алексеевича? Молчишь. Да нет, можешь и не знать. А вот насчёт Катерины Алексеевны? Знаешь!. Молчи не молчи, всё равно знаешь.
— Великая государыня! Разрешите справедливость восстановить! Как с тем мириться, чтобы человек без роду и племени, силою случая вознесённый на императорский престол, венцом государей российских распоряжался? Где это видано, чтобы законных наследников в своей последней воле обошёл и над правами их священными надругался!
— Погоди, погоди, Алексей Петрович, чтой-то не пойму я...
— Не следует такому документу быть! Тем паче не следует ему в чужих краях находиться, от чего только замешательства, пагубные для Российской державы, последовать могут.
— Это ты о том, что герцог Голштинский в Киль завещание Катерины Алексеевны увёз?! Так что ж ты надумал?
— Ваше величество, это вам и только вам следует распоряжаться судьбой сего незаконного и поносного для державы нашей документа.
— Куда бы лучше! А ты не забыл, что он в Киле, что неутешный супруг в бозе почившей цесаревны Анны Петровны, герцогини Голштинской, в столице своей документ пуще глаз бережёт?
— Так не под подушкой же в опочивальне собственной. Хоть и на подушку способ найдётся. А тут ведь городской архив.
— Тем паче.
— Не может быть, чтобы вашему величеству не был любопытен ни один из документов, хранящихся в этом архиве. Может, справка, отписка, которую ваше величество поручит мне срочно сделать для некой государственной надобности. Герцогу не с руки будет отказать.
