Нарочный из Москвы радости в герцогском дворце не прибавил. Уж на что легкодух герцог Карл — одни забавы на уме, — а и то обеспокоился: нехороша герцогиня Анна. Совсем нехороша. И граф Бассевич неотступно твердит: беречь герцогиню надобно. Беречь, герцог! Какой там наследник ни родится, а всё равно это она в череду на русский престол первой останется. Да и ты, глядишь, регентом при собственном дитяти — если, Господь даст, всё благополучно обойдётся, — стать можешь. Всё в нашей герцогине.
Главное письмо от нарочного герцогу понесли, а письмецо герцогине от сестрицы. Длиннющее! Как только наша Елизавета Петровна с силами да терпением подсобралась.
— Ох, не могу, государыня цесаревна, читай, читай скорее!
— Глазам своим не верю! Маврушка, слышь, Маврушка, скончалася великая княжна Наталья Алексеевна.
— Как так Наталья? В тринадцать-то лет?
— Да тут годы считай — не считай. В чужую могилку не ляжешь, а и своей не уступишь.
— Полно тебе, государыня цесаревна! Какую такую могилку ей судьба уготовить могла? Люди, небось, постаралися.
— Может, и люди.
— Да что там, известно люди. Обстоятельства-то какие были, пишет ли Елизавета Петровна?
— Пишет, да непонятное что-то. Видишь, император со свитой вперёд в Москву на коронацию поехал. Сестрицу по какой-то причине в Петербурге оставил — должна была Наталья Алексеевна попозже подъехать.
— Это к чему же девочке отдельно-то ехать? Да и дорога дальняя: как-никак шестьсот с лишним вёрст. Целую свиту с собой по такому случаю не повезёшь.
— Не меня бы ты спрашивала, Маврушка. Известно, в царском поезде куда надёжней, да вот так будто бы государь решил.
— Государь, прости Господи! От горшка два вершка.
— Сама знаешь, Маврушка, — не он, Долгоруковы теперь к власти пришли, они и командуют.
— Ну, с Долгорукими-то всё понятно. Им царевна Наталья Алексеевна никак не с руки: своенравная, упрямая, да и братцем командовать умеет. Зачем им такая до коронации-то?
— Выходит, после коронации — тем более. Сестрица пишет, что остановилась великая княжна перед въездом в Москву, на последнюю ночь, во Всехсвятском.
— Значит, у царевны Милетинской, нашей Дарьи Арчиловны почтенной.
— У кого же ещё! У Дарьи и дворец какой-никакой, и провианту вдоволь, и переночевать есть где.
— Переночевать... Да вот только больше Наталья Алексеевна из дома царевны не вышла: в гробу через два дня вынесли.
— Что ты, что ты, Анна Петровна! Страсть-то какая! Это кто же великую княжну-то порешил?
— То ли порешил, то ли... Что тут гадать.
— Да говори ты яснее, государыня цесаревна! Неужто наша Лизавета Петровна ничего боле не отписала? Быть такого не может!
— Много ли сестрица узнать могла. Только то, что была великая княжна в полном одиночестве: ни придворных, ни лекарей. При ней одна придворная прислужница, зато какая! Угадаешь, Маврушка?
— А коли угадаю, чего выиграю, Анна Петровна?
— Пробуй, Маврушка, пробуй. Забавно даже.
— И попробую: Анна Регина Крамерн. Ошиблась ли?
— Надо же, угадала!
— А тут и угадок никаких не нужно. Её ведь ещё при нас с тобой, государыня цесаревна, в бытность нашу в Петербурге, к великой княжне приставили. Меншиков, сказывали, очень о том хлопотал. Да что там хлопотал. Сказал государыне родительнице, а она тут же и согласилась. Всех остальных слуг удалить велела. Особливо прислужниц. Анна Регина к великой княжне полной хозяйкой вошла.
— Да уж им с Александром Данилычем есть что вместе вспомнить.
— О царевиче Алексее Петровиче подумала, государыня цесаревна?
— О нём. Ведь тогда еле сенаторы приговор подписали...
— Подписали! Что ты, Анна Петровна! Где им успеть подписать: как-никак их без малого сто тридцать персон. Пока они в черёд строились, наш светлейший сломя голову в равелин к царевичу помчался, в Петропавловскую крепость. И с ходу Анну Регину с собой прихватил.
— Как сразу? А не потом её вызвал?
— То-то и оно, что, как толкуют надзиратели, сразу привёз. Со всеми нужными ей вещами. Шайку будто бы, губки, полотенца — всё в узле с собой приволокла.
— И что же она, сразу в камеру пошла?
— Нет, у караульных преображенцев призадержалась. Да только Данилыч быстрёхонько обернулся. Она и рассесться не успела, а уж он её в камеру позвал — тело царевичево обмывать. Ей одной довериться решил. Вот оно как, государыня цесаревна! Что такое великая княжна!
— Дочь убитого...
— Да не круши ты себя мыслями такими. Ну, дочь, ну, убитого — значит, судьба такая.
— А откуда бы доверие такое к Анне Регине, не пойму.
— Да уж такого ты в своих книжках, государыня цесаревна, не вычитаешь. О таких делах никто учёный и писать не станет — совестно вроде, да и неладно как-то.
— Да говори, говори же, коли начала!
— Да что уж, Анна Регина ведь из пленных, сама знаешь. Так случилось, что сначала светлейший на неё глаз положил, а там и...
— Не надо о государе батюшке...
— Не буду, не буду, государыня цесаревна. Да и не в государе дело. Тут всё иначе сложилося. Светлейший всё время Регину Крамерн щедро одаривал, хоть скупенек на подарки. Видно, какие-никакие дела там были.
— После царевичева дела получила она немалые деньги, да, помнится, и земли даже.
— И земли, Анна Петровна, и земли. Может, и невелико поместье, а всё поместье. И братца в гвардию записали. А между тем к царевне Наталье Алексеевне приставили.
— Погоди, погоди, Маврушка, чтой-то с мыслями не соберусь. Ну, скажем, стала бы она мешать светлейшему — противу него братца настраивать, так ведь боле светлейшего-то нету. Выходит, не ему она услуги-то оказывала.
— А другой тебе никто на ум не приходит, государыня цесаревна? Кто бы ещё ей в грех службу при теле царевичевом не поставил? Не знаешь таких будто бы?
— Иоанновны, думаешь?
— Наконец-то! И случилось всё во дворце Дарьи Милетинской, подруги задушевной Прасковьи Иоанновны. И строят эти подруги — что Прасковья с Катериной, что Дарья — один храм в Донском монастыре.
— Деньги, Бог весть, откуда достают.
— А я о чём толкую. Не разлей вода царевны наши всем скопом. Как Лизавета Петровна пишет, отчего это сгорела Наталья Алексеевна?
— Слухи, пишет, разные ходят. Одни толкуют, будто от простуды, иные от кори. А доподлинно никто ничего сказать не может.
— И хоронить её где собрались? В Петербург повезут?
