Зачем царь Борис писал сийскому игумену о том, что тот и сам знал? Видимо, здесь срабатывало свойственное ему чутьё: он догадывался, что игумен сочувствует опальному боярину, и решил в письме ему выставить в неприглядном свете действия монаха Филарета. Но Борис не ведал, сколь своеобычен был сийский игумен, несмотря на его смирение. Иона считал, что Борис овладел престолом хитростью, и не мог простить ему убийства царевича Димитрия. Он знал, что имя царевича, якобы спасённого от Бориса, вновь обрело силу. На Русь надвигалась смута. Мудрый старец понимал, что Борис не удержится на троне. Мог ли он осуждать надежду Филарета на спасение? В душе он сочувствовал ему и делал многие послабления, дабы облегчить жизнь монаху-невольнику. Не надо бы ему лишь похваляться: «Увидите, каков я вперёд буду!»
...Филарет не ошибся, предчувствуя своё освобождение. Но прежде ему пришлось пережить не одну беду. В ссылке погибли все его братья, кроме Ивана Никитича. Оплакивая их смерть, он трижды умирал сам и временами его оставляла всякая надежда на спасение. Силы его поддерживали вести, приносимые от Устима. Это были вести о победах Григория Отрепьева — «царевича Димитрия» — о скором свержении Годунова. Однажды Филарету тайно привезли грамоту Лжедимитрия, в которой были слова укоризны Борису: «Жаль нам, что ты душу свою, по образу Божию сотворённую, так осквернил и в упорстве своём гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек? Надобно было тебе, Борис, удовольствоваться тем, что Господь Бог дал, но ты в противность воли Божией, будучи нашим подданным, украл у нас государство с дьявольской помощью».
Вот отчего был смех Филарета «неведомо чему». Ныне на государство русское рвался Гришка Отрепьев. А почему бы и нет? Возвели же на царство Годунова. Приставу ли догадаться о причинах смеха Филарета, смеха сквозь горючие слёзы? Он знал, что братьев загубили по воле Бориса. Какой пристав осмелился бы самовольно сгубить знатного вельможу, хотя бы и опального?! Первой жертвой был Василий. Правдивый и честный, он и в беде великой умел сохранять достоинство. Пристав заковал его в кандалы и, чтоб сильнее уязвить, сказал о царе Борисе:
— Ему Божиим милосердием, постом, молитвой и милостью Бог дал царство, а вы, злодеи-изменники, хотели царство добыть ведовством и кореньями.
Василий, сызмальства отличавшийся находчивостью в споре, ответил приставу:
— Не то милостыня, что мечут по улицам, добра та милостыня, чтобы дать десною
[29] рукою, а шуйца не ведала бы.
Филарет гордился смелостью брата, осмеявшего рабскую похвалу пристава царю. Это ведь он сказал о Борисе, что тот метал милостыню по улицам, думая покорить народ своей добротой. Но где была его милостыня, когда народ умирал от голода? Трус он, а не милостивец! Из страха посягал и на важных вельмож в своём государстве, лишал их жизни.
Каждое новое известие о смерти родных было для Филарета новой Голгофой. Третья Голгофа была самой тяжкой: уморили голодом в далёком Вятском краю меньшого брата Михаила. Красивый, ловкий, умный, он был гордостью семьи. Как он любил жизнь, как пел песни, и какой это был охотник!
Бессонными ночами думал Филарет, поддерживая свои силы жаждой мести Борису: «О, злобный, трусливейший из царей Борис! Столь попечительно заботливый к себе и столь немилосердно жестокий к прочим! Ты думаешь, что, убив моих братьев, ты предусмотрительно обезопасил свой трон? Не обольщайся, мысля, что монах Филарет тебе не опасен. Придёт время, и я сорву эту ряску, в кою ты насильно облачил меня. А пока за меня мстит тот, о ком ты не ведал, о ком тебе и не думалось, — подобный тебе проныра лукавый. То-то страху ты натерпишься! И поделом!»
От верных людей Филарет узнавал, какие слухи шли о Годунове. Он получал самые достоверные сведения о судьбе самозванца, его первых успехах. После того как казаки обещали ему помощь в борьбе против царя Бориса, он ушёл в Польшу, рассчитывая на более высокую поддержку. На русского «царевича» обратил благосклонный взор сам Сигизмунд III. Польский король ничем не рисковал, мировым державам не обязательно знать, что претендент на русский трон получил его тайную поддержку.
Филарету были понятны тайные расчёты Сигизмунда. Он помнил, как в своё время хитрили паны, мечтая объединить русское государство с Польшей под польской короной. Ныне эти надежды вновь ожили. Не беда, что у панов нет денег на политическую авантюру — русские раскошелятся. А что до войска, то на Руси много беглых холопов и любителей смуты. Они охотно встанут под знамёна «Димитрия» против царя Бориса, который отменил Юрьев день, даровавший им волю.
Каждый день приносил новые вести. Многие знатные воеводы без боя сдавали русские крепости. Положение становилось столь опасным, что патриарх Иов велел петь в церквах молебны, дабы Господь отвратил праведный гнев, не дал бы русское государство в расхищение и плен.
В Сийский монастырь тоже пришла грамота. Велено было читать всем людям, что «литовский король Жигимонт преступил крестное целование и, умысля с панами радными, назвал страдника, вора, беглого чернеца расстригу Гришку Отрепьева князем Димитрием Углицким, чтобы им бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви Божии разорить, костёлы латинские и люторские поставить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить».
Эти патриаршую грамоту читали и по сёлам. По церквам пели молебны, был даже крестный ход. Однажды, когда Филарет стоял на клиросе, к нему приблизились странники. Один из них спросил Филарета:
— А скажи, отец честной, ужели весь народ станут обращать в езовитскую веру?
Филарет успокоил их, а когда они ушли, много смеялся. То-то нагнал на всех страху Гришка Отрепьев! Но больше всего он смеялся над успехами самозванца, хотя и ликовал в душе, предвидя скорое освобождение. Не дивно ли, что самые именитые воеводы сложили боевые знамёна перед человеком, не искусным в ратном деле? Сколько помнил Филарет Григория Отрепьева, он был отнюдь не храброго десятка, да и в ратном деле не отличался.
«Именем, одним лишь именем царственного отрока — вот чем он берёт города, а потом и троном завладеет, — думал Филарет. — Видно, ты не ошибся, Филарет, когда пророчил скорый конец кровавому царствованию Годунова».
С этой надеждой он встречал ныне каждое утро. Он знал, что воцарение «Димитрия» вызовет смуту. Но разве в правление Бориса не было смуты и само его царствование не стало бедой для державы? О таких, как он, сказано в Писании, что они умствовали и ошибались, ибо злоба ослепляла их.
Филарет помнил, сколько жизней было загублено Годуновым ещё в те годы, когда он был правителем при царе Фёдоре. Он уже тогда расчищал себе дорогу к трону. Один ли царевич Димитрий был погублен по его злодейскому умыслу, как думали многие? Случайно ли Борис пытался отвести руку грозного царя, когда тот замахнулся на своего старшего сына Ивана? Зная нрав царя, он тем самым только сильнее распалил его гнев. Он окончательно вывел корень князя Владимира Старицкого, умертвив его единственную внучку, и был столь заботлив о своём царственном будущем, что ускорил кончину несчастного касимовского хана, великого князя всея Руси Симеона Бекбулатовича. А кому был опасен герой Пскова князь-Рюрикович Иван Петрович Шуйский, которого Годунов приказал убить в тюрьме?
