— Буди здрав и ты, Фёдор Никитич! Вижу, не ожидал, что окажу тебе честь великую. Мои князья во дворе остались, толкуют с италийским мастером.
Пройдя вперёд, царь Борис огляделся с некоторым чувством разочарования. Простота убранства в палатах была ему не по вкусу.
— Ныне пришёл к тебе для беседы. Твой покойный родитель был мне знатным другом.
— Челом бью, государь! — произнёс Фёдор, приблизившись к Борису, и, подведя его к маленькой, обитой бархатом тахте, добавил: — Прошу тебя: будь гостем. Ермолай!
Выглянувший дворецкий всё понял и через минуту вернулся с подносом, на котором стояли кувшин с вином и две чаши.
— Ныне привёз сюда князей Мстиславского с Воротынским да иноземного мастера. Что скажет нам итальянец о коломенских храмах? Покойный Никита Романович был великим ценителем каменного чуда в Коломенском и передал тебе многие сведения о его постройке, так ты италийскому мастеру всё то передай, как явится к тебе. Великие храмы и чудные строения станем возводить на Москве. Огородим Кремль белым камнем. По всей державе новые города поставим. Подобно драгоценному ожерелью раскинутся те города в моей державе. Слыхал о грузинском царе Давиде-строителе? Мы превозможем его славу.
Царь Борис не скрывал волнения. Глаза его блестели.
Строительные замыслы царя Бориса не были для Фёдора полной неожиданностью. Градостроительство начало шириться ещё при Фёдоре. В то же время в волнении Бориса Фёдор чувствовал, что тот что-то не договаривал.
— Пора Москве стать вровень с европейскими городами. Чай, ты был в Швеции, сравни тамошние дворцы и наши. Погляди и на свои палаты.
Царь Борис вновь оглядел нехитрое убранство палаты. Фёдор машинально повторил это наблюдение.
— Или забыл, как хвалил устройство знатных домов в Швеции? Станем ли гордиться, что у нас лучше? Вот и Коломенский дворец устарел, обветшал.
«Он хочет согнать меня с родного пепелища», — мелькнуло у Фёдора.
— Или опасаешься, что отниму у тебя достояние твоего родителя? Мы тебе такие палаты построим! Да что палаты! Я последней рубашкой готов с тобой поделиться!
Царь Борис знакомым жестом поднёс руку к вороту сорочки. Ему показалось, однако, что Фёдор ему не поверил — таким странным и напряжённо-неподвижным был его взгляд. Но увлечение игрой было столь сильным, что царь Борис и в самом деле ощущал себя добрым и потому добавил:
— Надейся на меня и никого не бойся!
В его природно-мягком голосе звучала ласка. В больших блестевших, красивых глазах была обволакивающая теплота.
— Или я не обещал твоему покойному родителю иметь к тебе бережение великое?
Фёдор догадался, наконец, поклониться царю и тем выразить ему благодарность.
Борис неспешно удалился.
Фёдор понемногу приходил в себя. Сомнений быть не могло: его ожидает ссылка или тюрьма. Задержался взглядом на подносе с вином и чашами. Забыл угостить высокого гостя. Дурной знак.
ГЛАВА 41
ИМЕНИНЫ И ЯВЛЕНИЕ «СКОМОРОХА»
Жизнь Романовых текла обычным порядком, и казалось, ничто не сулило перемен. Дети Фёдора, слава богу, росли здоровыми. Сын Мишатка рос смышлёным, но нравом был тих. Не было у него живости, свойственной детям его возраста. Однажды его напугали стрельцы, учинившие погром на подворье, и с той поры он всего боялся. Ксения с самого младенчества жалела его более остальных детей и много баловала. Это рождало несогласие между мужем и женой. Фёдор говорил: «Жалеть сына — учинить его дураком». Ему хотелось бы взять сына под свой норов, чтобы рос упорным, давал волю характеру, но жена всё делала против. Она задаривала Мишатку игрушками, гостинцами, сластями, но ни в чём не давала ему воли. За ребёнком, и без того робким от природы, был установлен строгий надзор. Недовольному этим Фёдору она говорила: «Кто без призора в колыбели, тот весь век не при деле».
Позже Фёдор не раз вспомнил своё несогласие с женой в воспитании сына. Семейные нелады сказались на характере Михаила — первого царя из рода Романовых, а несходство между супругами во взглядах на сына, как и в понимании многих вопросов, осложнило жизнь молодого монарха.
Но с этими воспоминаниями у Фёдора связывалось ещё и тягостное ощущение тех дней, будто из жизни его ушла радость.
Мудрые люди давно заметили: «Никогда нельзя заранее сказать, на что способен человек, пока его хорошенько не испугаешь». Трудно представить себе более печальный именинный праздник, чем тот, что вызвал впоследствии новые подозрения царя Бориса. Недаром после пожара на родовом подворье Романовы ожидали новой беды, и собрала их вместе тоска.
Ближние родичи хозяев съезжались загодя. Покойный Никита Романович, бывало, говаривал: «День именинный — разговор длинный». Где ещё и услышишь правдивое слово, как не у родни. Ранее других прибыл князь Борис Камбулатович Черкасский с княгиней Анастасией, сестрой Никитичей. За ними — князь Иван Репнин да князь Иван Сицкий, за ними — Оболенские да Шестуновы. В трапезной на столах дубовых — миски серебряные и золотые, полные всяких яств: и рыбы из речек московских, и янтарно-белой осетрины с Волги, и каши с бараньим боком, и студня, и пирожков горкой. Отдельно на столике романея, рейнское и напитки заморские. Хлебосольно и богато жили Романовы... Всё было в той трапезной, Всё, кроме праздника.
Прежде в боярских палатах Романовых много песен пелось по праздникам и танцеванья было много. А ныне по всему чувствовалось, что того прежнего больше не будет. Может быть, он действительно существует, едва слышимый голос судьбы? Недаром же сложилась поговорка: «Голос судьбы подсказывает тихо». Молчал в углу под божницей всегда разговорчивый Иван Никитич, безжизненно лежала на столе сухая от природы рука. Чем-то похож он на двоюродного брата, покойного царя Фёдора, только в монголоидных глазах не мягкость и доброта, а готовое вспыхнуть раздражение. Брат Василий тоже всем своим видом выражал беспокойство и смотрел на старшего, Фёдора, словно он один ведал, как остеречься беды.
В большой семье Никитичей Фёдор считался самым ловким и красивым, а его спокойная рассудительность придавала его слову особую крепость, и оттого оно обнадёживало. Но Фёдор пока молчал и мрачно, сурово смотрел, как за отдельным столиком князь Сицкий играл в шашки с князем Репниным; они доигрывали партию. Заметив внимание хозяина, Иван Сицкий, любивший во всём подводить черту, сказал:
— Ты, боярин, много не задумывайся: всё в Божьей воле...
— В Божьей-то в Божьей, да ныне время пришло мятежное. Не Бог, но Сатана людьми правит...
Он произнёс эти слова как бы в рассеянности и при этом погладил чёрную кудрявую бороду . Его слова тотчас подхватил князь Черкасский, и вот уже под низкими сводами прозвучал его глухой бас:
— Чую, в наносе живём. От своей же братии, от бояр, беда надвигается.
Его огромная тень занимала чуть ли не всю стену. Большая кудлатая голова этого коротышки была посажена, казалось, на самые плечи. Эта уродливая телесная пышность князя Черкасского была наследственной. Недаром прозвище Черепаха прилипло к его потомкам. Впоследствии князья Черкасские взяли силу при дворе Анны Иоанновны. Были они из рода кабардинских князей, но выдавали себя за выходцев из Египта.
